Марьинские клещи (сборник)

Ответ из Москвы в штаб фронта не поступил.

Чуть позже руководство фронта запросило Ставку о разрешении на отвод армий на запасные позиции в случае, если наша оборона будет прорвана и не удастся сдержать натиск фашистов.

Ставка в ответ опять молчала!

Дорог был не только каждый день, но каждый час! От того, какое решение примет Ставка, зависела жизнь многих солдат и офицеров, а в конечном итоге — и судьба всей страны.

Почему же нет ответа? Никто не мог объяснить это молчание.

Наскоро поужинав, командующий принялся рассматривать карту фронта, которую и без того знал наизусть. Так, как знал наизусть начальник штаба пушкинского «Евгения Онегина». Когда обсудили положение армий, варианты обороны, атак, отступлений, Конев неожиданно попросил начальника штаба:

— Василий Данилович, давай почитай что-нибудь для души, передышка нужна, а то голова совсем уже плохо соображает.

— Что-то почитать? Исключительно только для вас, Иван Степанович, — встрепенулся Соколовский. — Для лирики теперь момент, сами понимаете, не совсем подходящий. Ну, уж ладно, попробую чего-нибудь вспомнить, порадовать вас.

Генерал Соколовский просветлел лицом, по-доброму улыбнулся. Минуту-другую он молчал, напрягая память, и вот зазвучал его прочувствованный голос:

— Как это, Василий Данилович, ты всё запоминаешь? Мне бы столько не запомнить! И вот смотри, как интересно получается. На всякий случай жизни всё есть у Пушкина в этом его романе «Евгении Онегине», — заметил командующий. — Как будто это он про нас написал: «Но день протёк, и нет ответа».

— Так точно, почти про нас написано, — согласился Соколовский. — Мы оказались в роли той самой Татьяны по отношению к Ставке.

— Да, оказались! — вздохнул Конев.

Соколовский опять собрался и продолжал:

Командующий засмеялся, ощутив какое-то душевное облегчение от услышанных пушкинских стихов.

— Нет, Пушкин не прав насчет ножек женских, добра такого нам не занимать, — проговорил он. — А сам-то, часом, не сочиняешь, Василий Данилович?

— Некогда, Иван Степанович, — махнул рукой Соколовский. — Я в детстве любил сказки, а когда в семинарии был, всё стихи учил наизусть, Пушкина любил. Тогда-то я и выучил всего «Евгения Онегина» на память, молодой был, память была свежая, с той поры так и храню в памяти весь роман. В 18-м я пошёл добровольцем в Красную армию. С тех пор и тяну армейскую лямку. А что делать? У меня такой принцип: «Моё место там, где я нужнее». А нужнее всего я здесь, в армии!

— Это правильно! — оценил Конев. — Принцип хороший!

— Если бы не пошёл в армию, — мечтательно продолжал Соколовский, — может, и стал бы писать, может, и был бы поэтом. Не судьба, значит.

— Так, с лирикой закончили, спасибо, — сказал Конев и опять подошёл карте фронта. — Теперь вернёмся к фрицам!

Они снова принялись обсуждать план действий на предстоящие дни.

Соколовский был одним из лучших в Красной армии организатором штабной работы, обладал обширными знаниями, навыками практика. Прибыв на Западный фронт, он планировал операции, укреплял линии обороны. У Конева к начальнику штаба не было особых претензий. И всё же командующий поделился сомнениями о предстоящем наступлении немцев.

— Не думаю, что они пойдут сразу по пяти направлениям, — сказал генерал. — Скорее, немцы будут искать слабое место у нас, чтобы прорвать нашу оборону, а, может, и взять наши армии в кольцо. Может, Рокоссовский был и прав, когда предлагал командованию фронта учесть вариант отвода 16-й армии в глубину обороны, при необходимости, конечно. А я ему приказал всякую подвижную оборону исключить. Как полагаешь, Василий Данилович, правильно или нет?

— Опасения ваши, Иван Степанович, разделяю, хотя и не полностью. Обхват наших частей со стороны фашистов не исключен, у немцев обхват — излюбленный приём. Оборону нашу надо бы изменить, усилить стыки армий, — высказал своё мнение генерал-лейтенант Соколовский.

— Командующего 16-й армией, пожалуй, и следовало бы поддержать, вариант его разумный, я так считаю. Но вы сами знаете, Иван Степанович, что руки у нас связаны. Без согласования со Ставкой принимать такие решения мы не можем, нам нельзя это делать, это противоречит общей установке. Иначе, сами знаете, что будет за самовольное решение.

— Знаю, — резко бросил Конев.

Он молчал, размышлял о чём-то.

— Нам нужна не только оборона, — сказал Иван Степанович. — За собой я оставляю и план наступления.

— Ясно, — отозвался Соколовский, — я согласен.

Они ещё долго обсуждали положение в армиях.

— Утро вечера мудренее, Василий Данилович, — заключил командующий. — Пора отдыхать.

Конев, придя к себе, заснул сразу, будто провалился в глубокую яму.

…Иван Степанович услышал тяжелый гул, оглянулся.

С пригородного перелеска в сторону шоссе, клубя дымами, ползли танки. На башнях жирно чернели кресты. Танки шли прямо на командующего 19-й армией.

— Чернышёв, ко мне! — закричал он адъютанту.

Адъютант подбежал к генералу.

Оба они лихорадочно искали выход из возникшей ситуации.

Рядом, на обочине, сиротливо приткнулась наша противотанковая 45-милимметровая пушка.

— Быстро к пушке! — скомандовал Конев.

Оба побежали туда.

Командира орудия по какой-то причине не было. Но сержант и заряжающий стояли на месте. Конев расставил расчет, сам прильнул к прицелу, поймал в панораму приближающийся танк, дал команду: «Огонь!».

Снаряд пробил броню, фашистский танк загорелся.

Другие танки развернулись, поползли в обход, намереваясь окружить артиллерийский расчёт.

По дороге к месту, где стояла пушка, подошла генеральская машина.

Конев, ещё несколько штабистов, бойцы расчёта впрыгнули в машину.

Машина быстро поехала в сторону деревни, не занятой немцами.

И тут Иван Степанович увидел наяву, как на них прёт, прямо в лоб, танк с крестом.

Как, чем остановить махину?

Ничего подходящего под рукой не было!

— Нет, нас так просто не возьмёшь! — закричал генерал.

Он вдруг, что было сил, схватил руками танк за пушку, и начал крутить им туда-сюда. Танк почему-то оказался лёгким, и Конев швырнул его в кювет, как сломанную детскую игрушку.

Выползший сбоку другой танк прямой наводкой выпустил снаряд прямо в грудь генералу, он вскрикнул, но не ощутил боли, только страх сдавил сердце.