Песня о теплом ветре

— Ну, накажите меня… Взыскание дайте…

— Хорошо. Вынесем выговор, строгий даже.

— А как с общим зачетом? Судьи не заметили твоего поступка. Комиссия считает, что в нашей школе все до одного показали хорошее время… О твоей проделке узнали только мы. И то случайно.

— Я сказал: накажите меня. А зачем же всю школу?..

— Ты предлагаешь, чтобы мы промолчали?

— Ну да, — снова горячится Тучков, — он обманул нас, а мы должны скрыть все и обмануть других… Мы вроде соучастниками будем.

— И после этого он говорит, что осознал…

В комсомольскую комнату входит Тепляков. Он знает, о чем идет разговор, и, едва опустившись на стул, спрашивает:

— Так что вы, Крылов, хотите делать с Троицким?

— Товарищи предлагают строгий.

— Строгий все-таки не советую. А дальше?

— Напишем письмо в судейскую коллегию. Так, мол, и так, в нашей школе мы обнаружили… вскрыли…

Члены бюро опускают головы, хмурятся.

— Может, у кого другое мнение? — спрашивает старший политрук. — А? Нет? Ну что ж, как ни горько, придется написать. А вы расскажите об этом по батареям, по взводам.

Говорит Тепляков спокойно и даже улыбается. «Почему он улыбается? Откуда спокойствие, если все мы так взволнованы? — думаю я и вдруг нахожу ответ: «Если бы мы были спокойны, тогда бы он взорвался…»

Мы с Тучковым выходим из школы. Морозный, безветренный мартовский вечер. Громыхают трамваи. Кричат мороженщицы: «Кому эскимо на палочке в шоколаде! Кому эскимо…»

Светятся рекламы магазинов: «Одна банка консервированной кукурузы заменяет пять куриных яиц!», «А я ем повидло и джем!», «Снова на экранах фильм «Чапаев»!»

— Сколько раз смотрел «Чапаева»? — спрашивает меня Василий.

— Шесть.

— Я — семь. Но и сейчас бы пошел… Только завтра контрольная. Ты домой?

— Нет, в библиотеку.

— Ага, опять свидание? Ну-ну, не делай вид, что не так. Слушай, Сашка, зайдем ко мне.

— Тороплюсь.

— Ненадолго, Я тебе конспекты забыл принести. Вот и возьмешь. Кстати, у меня, кажется, сейчас. Курский. Он еще немецким с мамой занимается…

Дома у Тучкова мы застаем только его старшую сестру — худенькую девушку с очень тонкими чертами лица и большущими голубыми глазами. Она сидит у патефона и слушает «Челиту». На коленях — книга.

— Как всегда, Ольга свою медицину учит под музыку, — говорит Василий. — Знакомьтесь. Это мой друг Саша, а это, как я уже сказал, Оля.

Ольга мягко, чуть застенчиво улыбается, протягивает мне руку. Потом снимает с патефона пластинку.

— Медиком будете? — спрашиваю я.

— Да. Педиатром. Детским врачом, — отвечает она. — А вы, как и Вася, военным? Ну, вам, мальчишкам, это нравится… Романтика! А я стану обыкновенным, ординарным участковым врачом.

— Интересно, — замечаю я.

— Что интересно?

— То, что вы будете врачом.

— Разве это так необычно?

— Нет, совсем нет. Очень многие девушки хотят стать врачами.

— Это он про свою Ингу! — восклицает Василий. На столе в вазе живые цветы.

— О! У вас цветы!

— Это мама иногда с приемов приносит, — говорит Ольга.

Василий радостно хлопает себя рукой по животу, кричит:

— Эврика! Сашка, возьми для Инги цветы! Будешь настоящим кавалером. Оля, отбери ему самые хорошие. Он должен преподнести их своей даме!

Ольга наклоняется над вазой и протягивает мне два цветка гвоздики — белый и красный.

Я прощаюсь и, едва закрыв дверь, бегу по лестнице, бегу так быстро, что сталкиваюсь с кем-то, извиняюсь. Мне вдогонку слышатся слова:

— Сумасшедший! Псих!

Ингу я застаю в гардеробе библиотеки. Она уже надевает пальто.

— Вот тебе цветы! — говорю я, запыхавшись.

Наверно, я делаю это так неуклюже, что несколько человек оборачиваются и насмешливо-снисходительно смотрят на меня.

Глаза у Инги блестят, губы чуть шевелятся. Я заметил, что, когда она взволнована, у нее всегда шевелятся губы. Словно она что-то произносит. Только беззвучно.

— Куда пойдем? На набережную?

— Не знаю, — говорит Инга и смеется.

Сзади нас раздается автомобильный гудок. Оборачиваюсь: такси.

— Инга, поедем на такси в центр!

— Ой, что ты? Я никогда на такси не ездила.

— И я тоже. У меня есть три рубля!

Я поднимаю руку.

В машине темно. Только близко-близко, рядом-рядом светятся глаза Инги.

— Инга, можно я тебя поцелую?

Инга смеется, говорит «нет». Конечно, это не «нет», а «да», но я робею, у меня нет сил перешагнуть невидимую, незримую черту, за которой начинается новое, другое. Я очень люблю Ингу. И потому волнуюсь, тревожусь. Притронуться губами к ее щеке… А вдруг это не «да», вдруг это ее обидит?

Мы выходим из такси на площади Ногина и по улице Разина идем к Кремлю.

Инга вертит в руках гвоздики, щекочет себя ими по щекам. Отбегает от меня, залезает на небольшой сугроб и сажает в белый снег цветы. Отходит чуть в сторону, кричит:

— Сашка, ты посмотри, как красиво! Цветы в снегу!

Прохожие останавливаются. Я говорю:

— Инга, идем.

Она возвращается, топает ногами, сбивая с ботиков снег.

— Правда, красиво? Нет, ты скажи!

— Очень!

— Я ненормальная, да? Подержи цветы и книгу, я еще стряхну снег.

Беру ее книгу.

— Все не оставляешь медицину?

— Нет. Знаешь, я не сказала тебе: я начала переписку с теми врачами, которые у нас выступали в школе.

— Которые летают?

— Да. Специальный авиаотряд. Вот! Очень много интересного. Хочешь, расскажу? Впрочем, не надо. В другой раз дам почитать. Хотела взять их письма сегодня, а Игорь куда-то запрятал…

— Почему?

— Он против. Вчера села писать врачам, а он говорит: «Опять не делом занимаешься, лучше английский зубри». Воображала! С ним стало просто трудно. Говорит, что я дура и что это у меня со временем пройдет.

— Инга, можно я смахну с твоих ресниц снежинки?

— Ага! Ну-ка! — бойко говорит она и подставляет мне свое лицо.

…А вот и Красная площадь. За строгими, молчаливыми зубцами стены, подсвеченными снизу, — круглый купол Дворца, и над ним — красный флаг.

— Помнишь у Брюсова, — спрашиваю я:

— Не люблю Брюсова: он какой-то холодный. Слушай, а когда ты на параде, то где стоишь? Укажи мне место!

— Вон там.

Инга смеется:

— Какой ты важный! Так серьезно сказал: «Вон там».

Потом другим тоном, чуть грустным, говорит:

— Уже поздно, пора домой.

— Нет, нет, Инга, сегодня не пора!

— Не спорь: тебе надо готовиться к занятиям. Наверно, и не приступал.

— Успею.

Бьют куранты. Мы слушаем, как мерно и торжественно растекается над площадью перезвон наших главных часов.

Пароход «Менжинский»

У причала московского Южного порта стоит большой белый двухпалубный пароход «Менжинский». На корме играет духовой оркестр из наших спецов: школа отправляется в летние лагеря. На этот раз не в Кувшинки. «Менжинский» проплывет по Москве-реке и Оке, а потом пристанет к маленькому дебаркадеру под Рязанью.

Играет музыка. Шумит толпа на пристани: это провожающие. С палубы парохода в толпе я вижу Ингу. Она сняла косынку, машет ею.

Инга пришла в порт задолго до того, как нам был назначен сбор. Еще никого, кроме нас, не было. Мы сидели на скамеечке на берегу, под кустами пыльной сирени, смотрели на маслянистую воду.

— Саша, значит, я не увижу тебя целое лето…

— Сорок пять дней.

— Ой, как долго. Мне будет грустно-грустно. А ты знаешь, какой у тебя будет адрес?

— Нет. Но я в первый же день напишу. И во второй и в третий.

— О чем я подумала? Вот так мы с тобой много-много раз смотрели на воду… Сейчас она мне не нравится…