Битва за Фолкленды

С момента перед Второй мировой войной британцы вступили на следующее поле дискуссии, уцепившись за доктрину права давности приобретения. В широком смысле его надо понимать так: длительный временной отрезок фактического владения дает основания для владения юридического. Право очевидно поддерживается фактом отсутствия попыток оспорить его со стороны мира в целом. Пусть другая сторона тоже претендует на территорию, данный момент не может аннулировать права владения. Применительно к международной юриспруденции все это не более чем заявление о том, что сила, оставшаяся без вызова длительный период, есть право. Существует единственный довод в поддержку такого толкования законности: если все государства решат обратиться к своим претензиям в пределах 150-летнего промежутка времени, когда бы они ни почувствовали в себе достаточно сил для этого, мир сделался бы куда более кровавым, чем теперь.

Самый сильный из доводов британцев — третий — основан на принципе самоопределения. Две трети местного населения островов страстно желает остаться с Британией. Уважение волеизъявления жителей в вопросах суверенитета закреплено решениями Организации Объединенных Наций и лежит в основе процессов деколонизации на протяжении десятилетий. Аргентинцы не согласны, ибо этак любое государство сможет захватить территорию другого, устроить там поселения, а потом требовать признания ее своей. И все же, несомненно, факт наличия островитян остается фактом, как и их свободно выраженная воля быть вместе с британцами. Все эти моменты доминировали на протяжении семнадцати лет переговоров по вопросу будущего островов.

Аргентина может, по крайней мере, утверждать, что ее претензии постоянны, и она никогда не дезавуировала их. Буэнос-Айрес возражал, когда в 1842 г. Британия официально объявила об установлении правления колониальной администрации на Фолклендских островах. В 1880-е годы, когда Аргентина занималась территориальными разборками с Чили на юге, она вновь подняла вопрос принадлежности островов. В 1908 г. Британия в одностороннем порядке заявила о своем суверенитете на необитаемые территории в ареале южнее Фолклендских островов. Южная Георгия, Южные Сандвичевы, Оркнейские и Шетландские острова и Земля Грэма — все были сгруппированы как зависимые территории Фолклендских островов. Аргентина, в свою очередь, отвечала, что данные земли, безусловно, принадлежат ей, в результате чего начался полувековой период бескровных распрей с участием британских, аргентинских и чилийских военных кораблей и партий ученых. Они отправлялись на юг водружать таблички, возводить постройки и испытывать решимость противной стороны, а потом сдавались и уходили под натиском отвратительных погодных условий.

К моменту окончания Второй мировой войны аргентинское правительство, британское Министерство иностранных дел, жители Фолклендских островов и британские ВМС медленно, но верно следовали курсом на столкновение, хотя начинали — по крайней мере многие — как друзья. В 1930-х годах Аргентина в коммерческом, если уж не в политическом смысле по-прежнему являлась частью империи Британии. По условиям пакта Рока-Рансимэна 1933 г. эта южноамериканская страна получила такие же условия реализации продуктов питания, как и новые доминионы Британского содружества наций. Широкомасштабная европейская иммиграция из Италии и Германии, а также из Испании начала ослаблять узы, связывавшие Аргентину с Британией. Аргентина гордилась почти исключительно европейским населением с лишь небольшой добавкой представителей негроидной расы или американских туземцев. Она предпочитала дистанцироваться от латиноамериканских соседей на севере, а в 1930 г. военный переворот влил в политику страны изрядную порцию национализма. Прогрессирующая экономика создавала промышленный фундамент и способствовала вызреванию соответствующих группировок по интересам. Аргентина была государством растущих ожиданий, деятельных профсоюзов и многообразных политических сил.

В Германии, Италии и Испании — «родных домах» десятков тысяч аргентинцев — такое общество породило феномен национал-социализма. Явлению этому понадобилось доброе десятилетие, чтобы полным цветом зацвести в Аргентине, но, начиная с 1945 г. и на протяжении трех десятилетий затем, полковник Хуан Перон и его последователи сумели выстроить здание этакого харизматического национализма. После смерти в 1974 г. Перона оставленное им наследие повлекло за собой едва ли не самую деструктивную в Южной Америке политическую вендетту — ожесточенную борьбу между аргентинскими «перонистами» и военными. Если говорить о драматичных персоналиях Фолклендской войны, несомненно, наиболее мрачной фигурой, стоявшей за решениями аргентинской хунты, являлся не кто иной, как Хуан Перон. Он стал этакой статуей командора для постановки «Дон Жуана» в режиссуре генерала Галтьери.

Армейское прошлое Перона, его поездки в довоенные Испанию и Италию и открытое восхищение Муссолини привели к возникновению — пользуясь его собственной терминологией — «интегрального национализма». После Второй мировой войны, в ходе которой Аргентина до последнего мгновения держалась стран «Оси», она стала государством, выключенным из нового организованного США панамериканизма. Такая вынужденная самостоятельность диктовала стремление подтвердить права на спорные границы и территории в различных местах, главным образом на архипелаге Огненная Земля, в Южной Атлантике и в Антарктике. Карты, комиссии, экспедиции, «научные» базы — все помыслы Буэнос-Айреса были устремлены на юг в желании бросить вызов Британии с ее традиционным верховенством в этом уголке мира. В 1959 г. с помощью одного из весьма успешных международных актов, договора об Антарктике, удалось урегулировать антарктический вопрос и добиться в теории ее статуса демилитаризованного континента. На сей раз Британия обрисовала границы зависимых территорий Фолклендских островов, разделив их на три группы, к северу от 60-й параллели, как записано в договоре: Южные Сандвичевы острова, остров Южная Георгия и сами Фолкленды. В результате этих действий британцы способствовали усилению у Аргентины ощущения, что спорные острова не являлись и не должны являться британскими.

Перон, казалось, изъявлял готовность передать все такого рода вопросы в руки дипломатов. Острова не имели экономического значения и играли лишь ограниченную роль в стратегическом плане. Колонизировать их казалось излишним, да и при любом раскладе наличие давней британской общины там выступило бы осложняющим фактором. К тому же у британских ВМС имелась база в Саймонстауне в Южной Африке. Но, несмотря ни на что, во всех аргентинских школах ученикам внушали: «Мальвинские острова есть часть Аргентины» — клич, даже положенный на музыку. В результате выросли поколения аргентинцев, считавших британскую «оккупацию» ударом по государственной целостности их страны. Возвращение островов не являлось неким юридическим или дипломатическим вопросом. В нем содержался вызов национальной гордости. Когда аргентинские политики затрагивали данный предмет, британским министрам, посещавшим Буэнос-Айрес в 1960-х и 1970-х годах, постоянно приходилось испытывать неприятное удивление. Мысли о подобных осколках империи быстро улетучивались из умов европейских «регионалистов» в Вестминстере. Почему же такие чувства должны были просыпаться в душах новоиспеченных «регионалистов» в других уголках мира? Просто-таки тайна какая-то.

Возможно, большинство британских политиков смутно осознавали фактор Фолклендских островов как некое желанное облегчение боли отступления империи. По мере того как одна за другой страны рвали британские узы, жители Фолклендских островов, напротив, отчаянно хотели сохранить единство с Британией. Тут наблюдался едва ли не исключительный случай, когда империализм и самоопределение шагали плечо к плечу. Обоим требовалась оборона перед лицом враждебно настроенного соседа. Фолклендские острова столь долго прятались под защищающей дланью империи. С ее уходом обитатели ареала все в большей степени чувствовали себя уязвимыми, зависимыми не от реальной военной мощи, но о памяти о ней. Их защищал этакий исторический блеф.