Засада. Двойное дно

Топот сапог становился все гуще. Вслед за боевым охранением на видимый кусок дороги вышла колонна. Как только ее первый ряд поравнялся с березкой, Смолин взглянул на часы.

Он лежал в кустах, рядом с врагом. Естественная мысль об опасности уступала место немного насмешливому и даже, пожалуй, язвительному чувству превосходства над немцами. Пусть они ходят по его земле, пусть им кажется, что все у них обстоит превосходно, что они завоевали этот лес, и это болото, и этот край, но все это им только кажется, ибо Россия видела и не такие беды и всегда оставалась Россией. И он, Смолин, один из тех миллионов советских людей, которые не сегодня — так завтра, но все равно неизбежно сломят, перемелют, развеют в прах вот этих самодовольных, прущих вперед завоевателей.

Он не спускал глаз с колонны, и как только она скрылась за поворотом, снова взглянул на часы. Немцы шли три минуты. Пришлось произвести несложные расчеты. Пехота проходит, как известно, пять километров в час. Пять тысяч метров, деленные на шестьдесят минут — восемьдесят три метра в минуту. Восемьдесят три на три — двести сорок девять метров. Длина пехотной роты на марше. Вооружение — винтовки, приданных средств нет. Ну, что ж, запомним.

Убедившись, что шаги немцев уже не слышны, Смолин поднялся и заспешил вдоль дороги. До деревеньки совсем недалеко, и большак приведет его к нужному месту.

Вскоре он добрался до развилки, свернул на старую просеку и еще издалека заметил на обочине мохнатую, низкорослую лошадку, впряженную в телегу. Возле нее никого не было.

Старшина быстро огляделся, увидел вблизи ржавый стожок сена и спрятался за него.

У телеги долго никто не появлялся, но внезапно рядом с лошадкой вырос, будто выскочил из-под земли, мальчишка. На вид ему можно было дать тринадцать-четырнадцать лет. То и дело поправляя сбившуюся на ухо шапку-ушанку, он похаживал вокруг своего пузатого конька, и руки его были в неустанном движении. Смолин скорее догадался, чем увидел: мальчик лишний раз проверял, как затянута супонь на хомуте, надежно ли пристегнута дуга к оглоблям, одним словом — занимался упряжью.

Смолин еще раз пристально вгляделся в одежду мальчишки, в его зимнюю шапку и, поняв, что ошибки нет, вышел на просеку.

— Здравствуй, — сказал разведчик, не забывая посмотреть по сторонам. — Доброго здоровья тебе.

Подросток оглядел с ног до головы русого мужика с небольшим заплечным мешком и качнул головой.

— Здравствуй, если вправду здороваешься.

— А зовут тебя как?

— Иваном. Ваней тоже можно.

— Ну вот я тебе, Ваня, поклон принес. От дяди Петра.

Мальчишка похлопал себя ременным кнутом по латаным кирзовым сапогам, подошел к Смолину.

— И как он, дядя?

— Хлеб убрал. И мука скоро будет.

Подросток поманил разведчика пальцем, подождал, когда подойдет, сказал тихо:

— Лошадь, гляди, не упарь... Дорога тут!

Он нарисовал в воздухе рукой извилистую линию, показывая, какой здесь путь, и стал прощаться.

— Пора мне. Перед городом патрули. Зорко гляди.

— Спасибо, Ваня. Я погляжу.

Оставшись один, Смолин Несколько минут стоял без движения, прислушиваясь к звукам в лесу. Потом облегченно вздохнул и, усевшись на телегу, прикрикнул на лошадь.

Это была животина, леший ее забери! Мосластые ревматические ноги еле тащили гнедого меринка по дороге. Он то и дело спотыкался, оборачивал к седоку недоумевающую измученную морду и судорожно зевал, роняя с вялых губ желтую травяную пену.

Но именно такая худоба и требовалась старшине. Будь конь получше, его отнял бы у мужика первый же встретившийся на пути германец.

Лошадь понадобилась старшине, разумеется, не для езды. Два-два с половиной десятка километров, которые отделяли просеку от Старой Руссы, он мог легко одолеть пешком. Крестьянин на лошади должен был казаться немцам местным человеком, и его открытая езда — свидетельство лояльности.

Первая встреча с оккупантами и в самом деле прошла вполне сносно. Ехавшие из города обозники не обратили на мужика с русой бородой никакого внимания.

Смолин глядел на солдат врага и старался спрятать за выражением внешнего безразличия и даже почтительности ненависть, раздражение, жажду мести, бушевавшие в нем. Разведчик, он, понятно, не впервые сталкивался лицом к лицу с людьми в серо-зеленых, будто саранча, одежках. Но там, на позициях, всегда могла наступить минута стычки или миг нападения, и оружие было против оружия, и ненависть против ненависти, и пуля на пулю. А теперь, тут, все не так, и надо ломать в себе то, что копилось в душе при слове «враг». Внешне, понятно, ломать, но все-таки...

Неподалеку от города Смолин остановился у жилого на вид дома. Может, здесь окажется кто-нибудь из русских и удастся выведать хотя бы крохи необходимых сведений.

На стук из дома вышел офицер в черном, сильно потертом френче. Он впустил Смолина в избу, медленно оглядел его и усмехнулся.

— Рус партизан? — ткнул он пальцем в мужика и постарался придать своему толстому и совсем не воинственному лицу черты бесшабашной отваги. Он был, кажется, пьян.

Русский с готовностью полез за пазуху и вынул бумагу.

Немец долго читал справку и, вникнув в ее содержание, засмеялся нетрезвым, почти счастливым смехом. Он похлопал Смолина по спине и вдруг сказал по-русски без всякого акцента:

— На, выпей, Семенов, чарочку!

— Благодарствую, господин гауптман, — пробормотал мужик и осушил стакан водки.

— Зачем в город? — внезапно с полной трезвостью спросил капитан и прищурился.

— За солью, ваше благородие. В Горках, в моей деревне, соль вышла. А в городе — лавки. Там продают.

— Именно! — подтвердил офицер. — Германское командование это порядок, Семенов. Поезжай с господом богом!

Поклонившись офицеру и помянув в душе всех святых, старшина уселся на телегу и тронул вожжи.

В голове шумело от выпитой водки, и Смолин расстегнул ворот своего диковинного одеяния.

У городского шлагбаума телегу остановили патрули. Немцы долго, по складам, читали справки, выданные старшине общего двора Лисьи Горки Кондратию Семенову.

Гауптфельдфебель, в стальной каске и с пистолетом на животе, неохотно вернул ездоку его бумажки, прикрикнул:

— Чтоб очень живо! Одна нога тут, другая нога — там. И наоборот!

Смолин видел Старую Руссу в дни июльского отступления. В дыму и огне боя не было времени присмотреться к ее домам и улицам. Теперь он увидел: город разгромлен, сожжен, изуродован; то там, то здесь на столбах покачиваются повешенные. Мимо них, угрюмые, молчаливые, бледные, изредка пробегают прохожие, главным образом, женщины, чтобы скрыться в своих подвалах или сараях.

Древняя Новгородская земля, пристанище Достоевского, купель «Подростка» и «Братьев Карамазовых», лежала в пепле и пыли, поруганная врагом.

Проезжая по обугленным улицам, разведчик внезапно ощутил, как сильно болят у него мускулы лица. Это получалось, наверно, оттого, что он постоянно хмурился и, спохватившись, старался придать своей физиономии равнодушное выражение.

Найдя лавочку, где продавали соль, Смолин записался в верстовую очередь, сплошь состоящую из женщин и детей. Какая-то тетечка нарисовала ему на ладони синим химическим карандашом номер и тут же поинтересовалась, нет ли у него чего для продажи?

Смолин пожал плечами, и тетка безучастно отвернулась.

Потолкавшись немного у лавки, старшина покормил меринка сеном со своей телеги и решил побродить по улицам. Он взял лошадь под уздцы и, бросая рассеянные взгляды по сторонам, отправился в центр. Стараясь прочно уложить в память все необходимое, разведчик вышагивал впереди гнедка, готовый к любым неожиданностям.

Мимо него рысью прошли кавалеристы. И солдаты, и кони выглядели вполне сносно. Значит, еще не нюхали пороха.

В сожженном саду чернели пушки. Семь штук. Калибры 105- и 155-миллиметровые. Огневые позиции? Или батарею отвели на отдых?

Вскоре старшина поравнялся с большим уцелевшим домом. Это, несомненно, казарма. Шлагбаум, и часовые у ворот. Смолин здесь на минуту замешкался. Но и этого времени хватило, чтоб заметить: в петлицах солдат, выходивших из калитки, трафареты инженерных войск.