Вместе во имя жизни (сборник рассказов)

Командиры отдельных рот, размещенных на всякий случай на окраинах города и в соседних деревнях, каждый день доносили мне, что по окрестностям бродят толпы солдат, которые, впрочем, не имеют агрессивных намерений. Большей частью это были крестьяне. Их не успели даже вооружить как следует, и они должны были защищать родину чуть ли не голыми руками. Оружие они обычно бросали в лесу и до приказу наших постов, особенно когда им говорилось, что потом они могут спокойно возвратиться домой, охотно снимали с себя остатки военной формы.

Эти не были опасными. Простые люди всюду одинаковы. Собственную жизнь, пусть даже весьма скудную, они ценят превыше всего.

Но нельзя было так легкомысленно верить всем полякам. До меня и прежде уже доходили известия о коварных убийствах, о том, как злонамеренные штатские, и особенно женщины, убивают немецких часовых и отдельных солдат, отставших где-либо в поле или в деревне от своей части. Об этом, наконец, свидетельствовали и плакаты, наклеенные на воротах еще до меня немецким командованием. Эти плакаты предостерегали гражданское население от подобных действий. Такие убийства могли быть результатом безрассудных действий отдельных чрезмерно рьяных патриотов, но точно так же это могла быть и работа какой-нибудь тайной организации, которая намеревалась развернуть широкое движение народа против чужеземных захватчиков. Мне приходилось быть осторожным. Несмотря на то что наши части, казалось, все же приобрели в какой-то степени симпатии местного населения и им ничто не угрожает, положение могло измениться, поскольку известно, что заговорщики быстро меняют тактику. А я нес ответственность за каждого своего солдата. Поэтому в самом начале, в первые же дни пребывания в городе, я издал приказ о том, чтобы все, у кого имеются оружие или взрывчатые вещества, сдали их в течение двадцати четырех часов под угрозой смертной казни. И тогда же я издал приказ о проведении обысков в квартирах.

Все проходило гладко. Люди охотно сдавали оружие. Не было ни одного случая, чтобы кто-либо сопротивлялся. Вероятно, на всех должным образом подействовала угроза смертной казни, а у них уже была возможность убедиться, что распоряжения военных властей следует принимать всерьез. За то недолгое время, что пробыли здесь немцы, в городе пролилось немало польской крови, да, впрочем, она и потом не переставала литься, потому что здесь была резиденция пресловутого гестапо, которое и без моего ведома и разрешения находило для себя многочисленные жертвы. Каждое утро, на рассвете, по тихим улицам с шумом проносилась мрачная коричневая закрытая машина, а вскоре после этого из находившегося неподалеку, всегда тщательно охраняемого лесочка слышались короткие очереди. Все знали, что означает этот холодный, колючий звук. При таких условиях необходимо было сохранить формальное, ничего не значащее послушание всех слоев населения.

Как-то утром я стоял у окна в своей комнате на втором этаже городской гостиницы, где мы разместились. Перед гостиницей был сквер в форме полукруга с фонтаном посередине; в фонтане непрестанно журчала вода. Напротив гостиницы, за сквером, на площадь выходила широкая улица, по обе стороны довольно густо засаженная деревьями — развесистые липы чередовались тут со стройными яворами. Вероятно, прежде открывавшийся вид был красивым. Здесь внизу, в сквере, наверное, сидели на скамейках перед цветочными клумбами или прогуливались по дорожкам курортники — плечистые мужчины, одетые для экскурсий в горы, красивые женщины в ярких юбках и платках, загоревшие на горном солнце, почти коричневые, смеющиеся, нарядные, сияющие на сверкающем фоне яркого неба, как пестрые бабочки; вокруг фонтана бегали озорные дети, а там дальше, по обеим сторонам чистенькой улицы, в тени густых крон деревьев стояли блестящие автомобили — ведь это был район вилл, где находились летние резиденции польской шляхты из Варшавы и Кракова. Один небольшой дворец, как утверждал мой приятель, приехавший сюда раньше меня и лучше знавший все вокруг, принадлежал президенту Польской республики. Все возможно. Городок вполне заслуживал симпатии главы государства, вряд ли какой другой уголок страны мог сравниться по красоте с этим. Здесь у поляков была своя Швейцария, поэтому они стремились перенести сюда всю роскошь и блеск центральных варшавских проспектов — городок ни в чем не смел отстать от известных летних курортов.

Однако сейчас трудно было избавиться от томящего чувства, которое овладевало человеком, когда он задумчиво смотрел на пробуждающийся город, как, скажем, я. Допускаю, что этому во многом способствовало и очарование наступающей осени. Туманные утра с промозглым, сырым и липким от измороси воздухом и затихший город, в котором еще не успела проснуться жизнь… Тщетно пытаешься оторвать взгляд от холодной земли и найти на горизонте силуэты огромных, упирающихся вершинами в небо татранских великанов, которым принадлежит главная заслуга в том, что это поселение горцев не осталось безвестной и забытой деревушкой с деревянными домиками, каких тут было много у подножия заросших темными елями гор. Там, где должны виднеться горы, сейчас висело зловещее черное брюхо огромной мрачной тучи. Точно так же, как вчера, как позавчера. Из нее каждый день перед обедом начинал литься дождь, который потом неутомимо барабанил и булькал за окнами до самого позднего вечера.

Но еще более жестоко человеческая душа страдала при виде следов войны, которые были еще совсем свежи — и на размокших полях, и в сердце человека.

Издали непрестанно доносился глухой гул, это был еще понятный всем язык фронта. Он проникал и через плотную завесу горных туч и через непрекращающийся шум дождя, долетал из-за гор и лесов, проходил сквозь стены, безжалостно проникал в мысли и мечты человека. Еще всего несколько дней назад никто не мог себе этого представить. Фронт жил только в воспоминаниях нескольких инвалидов, которые досадовали, что значимость их героизма день ото дня падает. Но в одну спокойную ночь загудели горы, и волна ужаса опустилась с вершин на спокойные горные деревни, широко разлилась по полям и погнала перед собой перепуганных птиц, зверей и людей, прежде всего людей, оставляя за собой только развалины и жалкие осколки жизни.

На первый взгляд казалось, что в городке почти нет разрушений, но при более подробном рассмотрении становилось ясно, что кое-где он парализован в самой своей основе. В городе разрушен уклад жизни. Взять, например, эту широкую улицу перед моими глазами: на ней не было видно ни одного человека. Она лежала немая, без единого звука, без какого-либо признака жизни, точно заколдованная. С деревьев прямо на блестящий асфальт и бетонные тротуары по сторонам падала богатая листва. Листья покрывали почти всю улицу, и никто их не сметал, потому что они никому не мешали. Сквозь кусты — живую изгородь садов — просвечивали серые стены и красные крыши усадеб и вилл. Но и они были пусты. Люди из них бежали. В некоторых виллах уже были выломаны окна и двери. На лестницах и в коридорах валялись обломки дорогой мебели, разбитой посуды, одежда, ковры. Кому-то трудно было унести тяжелую добычу сразу, вот, и отложили до следующего раза. Может, еще вернутся за остальными вещами. Да, по ночам и крал, и грабили. Случалось — солдаты, но большей частью — гражданские из местного населения. Война несет это с собой. Где разрешено безнаказанно убивать, там кража не грех.

Вот и сквер внизу, под моими окнами, выглядел не слишком-то привлекательно. Розетки последних осенних цветов догнивали на клумбах между скользкими, вымытыми дождем газонами. Многие декоративные кусты и деревца были выдернуты с корнем и раскиданы по дорожкам. Около скамеек валялись консервные банки, коробки, размокшие бумажки и тряпки. Теперь это никому не мешало, никому не бросалось в глаза. Это лишь дополняло картину опустошения, наглядно показывая, насколько преходящи все мирские красоты.

Да, это была война, которая проникла всюду и всюду показала изнанку жизни…

Ах, не знаю, как далеко я мог бы зайти в своих рассуждениях. Я с детства любил размышлять, но тогда случилось так, что мое внимание привлекло необычное явление.