Три круга войны

Стоит и не может глаз оторвать от этого румына, будто сделал он для себя какое-то грустное открытие: граница, условная линия, искусственная, а разделяет людей наглухо. У нас, тут вот, была советская власть, а там, всего несколько шагов, — там был фашизм, свирепствовала сигуранца; у нас, здесь, люди, справляя праздники, несли красные знамена, а там за них казнили. Два берега одной реки, а по существу два мира. А смотреть отсюда — никакой разницы: румын похож на молдаванина, а молдаванин похож на закарпатца, а закарпатец на волынянина…

— Ну, ты что? Реки не видел? — подошел Хованский.

— Так ведь река-то не простая. Там же уже заграница? — спросил Гурин.

— Румыния.

— И румын вон стоит?

— Румын.

— Вот я и смотрю…

— Ну и что?

— Да ничего… Просто интересно…

Гурин посмотрел вправо — зеленый луг масляно блестел до самого изгиба реки, и там он, похоже, сужался и сходил на нет; налево, наоборот, расширялся и тянулся до горизонта. И тут он вдруг увидел на этом лугу вдали необычную свалку. Там валялись горелые машины, искореженные пушки, брички торчали вверх колесами, поваленные и раскуроченные какие-то старинные тачанки и фаэтоны, всюду белели клочья бумаги, какие-то тряпки, бродили лошади.

Гурин невольно повернулся и пошел гребнем холма к этой свалке.

— Что это, Коля?

— Так это же здесь добивали окруженную группировку, — сказал тот.

Прут в этом месте до краев был набит машинами, вода журчала, обтекая торчащие колеса, кабины, выплескивалась от тесноты на луг, а по выступающим из воды машинам и повозкам свободно можно было перейти на другую сторону.

Спустившись вниз, Гурин бродил между повозок, шуршал ногами в бумажном ворохе, будто листьями в осеннем лесу. Поддел носком сапога — вывернулась наверх целенькая, запечатанная аккуратно пачка бумаги. Поднял, посмотрел — чистая, белая и гладкая, как стекло, писчая бумага. Вот это находка! Сунул ее быстренько в полевую сумку, стал откапывать еще. А там ее — наверное, склад целый везли. Вторая пачка еле влезла в сумку, он с трудом застегнул ремешок. Снял вещмешок и стал запихивать туда остальные.

— Куда ты столько набираешь? — удивился Хованский.

— Так бумага же, Коля! Да какая хорошая. Посмотри!

— Одной пачки хватит на всю жизнь письма писать. А ты?

А у Гурина жадность на бумагу. С детства. В школе им же всегда тетрадей не хватало, свободного листка чистой бумаги в доме никогда не было. Рисовал на газетах. А тут такое добро пропадает. Не удержался, взял пятую пачку под мышку, понес.

— Стихи будешь писать? — подмигнул Хованский. — На такой бумажке только стихи! Или письма любимой девушке.

Возле другой машины валялись шерстяные новые одеяла. Гурин поднял одно, показал Хованскому:

— Ну, смотри, какое добро пропадает! Маме б такое хоть одно. Вот бы радости было! А тут… — Он бросил одеяло, переступил через него и пошел дальше.

Невдалеке паслась красивая белая лошадь, седло на ней висело на боку, повод тащился по траве. Из любопытства он протянул руку и стал подходить к лошади, говоря ей разные ласковые слова, какие обычно говорят животным в таких случаях. Лошадь не испугалась, подняла голову, посмотрела на него большим глазом.

— Кося, кося, — говорил Гурин, подходя к ней. — Красавица лошадка, — он погладил ее по шее, взял за поводок, оглянулся на Хованского.

— Ну и что? — спросил тот. — «Вот бы такую да домой, да пахать бы на ней», — поддразнил он Гурина. — Так, что ли?

— Смейся, дурачок, смейся, а у меня идея! Мы же ведь можем тут обзавестись собственным транспортом и въехать в Кишинев на белом коне! А? А ведь ехать — не идти?

— Это идея! — воскликнул Хованский и оглянулся на пасшихся вдали лошадей. — Подожди, — и он побежал.

Пока Гурин поправлял на своей лошади седло, пыхтя водворял его на место, Хованский привел черного красавца, держа в одной руке поводок, а в другой седло.

— Ну как? По-моему, мой черный не хуже твоего белого?

— Не хуже, — похвалил его выбор Гурин. — Слушай, давай на седло подстелем одеяла — мягче будет ехать.

— Не можешь расстаться с добром?

— А тебе что, тяжело? Не на себе же нести, а сидеть будет мягче.

— Вообще-то конечно, — согласился Хованский, и они разложили на седлах по одеялу.

Бумажную пачку, чтобы не мешала, Гурин приторочил к седлу веревкой.

— Ну что, поехали?

— Поехали!

Гурин вцепился обеими руками в луки, сунул ногу в стремя и навалился грудью на седло, закидывая правую ногу на спину высоченной лошади. Но, вместо того чтобы очутиться у нее на спине, он неожиданно оказался у нее под животом. Одеяло упало на него, а седло снова съехало на бок. Лошадь переступила с ноги на ногу, насторожилась. А Хованский заливался захлебывающимся хохотом, глядя на незадачливого кавалериста.

Сконфуженный, Гурин снова водворил седло на место, положил на него одеяло, подошел к бричке и с нее залез на лошадь.

Хованский смеялся, но Гурин не обращал на него внимания, дернул повод и слегка ткнул каблуками лошадь в бока:

— Но!

Лошадь пошла. Гурин «пришпорил» ее сильнее, она перешла на рысь, и он почувствовал, что вот-вот упадет с нее.

— Пр-р-р! — закричал он, натягивая повод.

Нелегкое дело, оказывается, ехать верхом на лошади!

Хованский потешался над ним, как только мог. Он-то с Кубани, имел дело с лошадями, ездил на них даже без седла. Гурин же впервые залез на нее. Думал — так просто все это: сел да поехал. Оказалось совсем наоборот.

— Да не сиди ты, как баба на возу на мешке, — не выдержал Хованский и стал учить его. — И не дергай беспрерывно, ты же ее задергаешь. Лошадь умная, с полуслова тебя поймет. Шенкелями работай.

— А где их взять? Если бы они были, нацепил бы… Ты разве нашел себе?

Опять захохотал Хованский: шенкеля — это, оказывается, совсем не то, что шпоры, как думал Гурин, это икры ног.

Но ничего, постепенно он все-таки освоился. Выехали на холм, остановились на короткое совещание.

— Ну что, Коля, двинем напрямую, по азимуту? — предложил Гурин.

— Ворона прямо летала — редко дома бывала.

— Так то же ворона! — Гурин достал карту, сориентировался, прочитал вслух населенные пункты. — Запомнил? Поехали!

С холма в долину, из долины на холм, садами, виноградниками, лесными дорогами ехали они неторопливым шагом. Лишь кое-где пробегались рысью для забавы, для постижения кавалерийского искусства.

И вот прямо перед ними в низине показалось село, окаймленное садами. Гурин решил спуститься в него, чтобы уточнить маршрут и попить воды. Хованский не возражал.

Миновав на развилке дороги распятие Христа и держась теневой стороны — солнце уже изрядно напекло им лбы, — гуськом, не торопясь, разглядывая необычные для них постройки, всадники въехали в село — тихое и безлюдное. Но не успели они поравняться с первым домом, как из ворот выбежали мальчишки и радостными криками стали приветствовать приехавших. Они бежали рядом, опережали, подпрыгивали, а те, которые посмелее, трогали руками лошадей, гладили их, словно увидели диковинку. Вслед за ребятами из домов выбегали женщины, на ходу завязывая белые платочки и охорашиваясь, и тоже смотрели на солдат удивленно и радостно. У сельской площади их остановил распростертыми руками седой, в белой холщовой рубахе навыпуск, старик и поприветствовал по-русски:

— Здравствуйте, товарищи!

— Здравствуй, папаша!

— Добро пожаловать! — старику явно нравилось произносить русские слова.

Конники спешились, пожали ему старческие руки, а он вдруг растрогался, заплакал и стал обнимать гостей, как родных.

— Наконец-то!.. Наконец-то! Дождались…

— Откуда русский язык знаете? — спросил Гурин у старика.

— О! — махнул он рукой. — Я в русской армии служил! Давно это было, еще до той войны. — Он потрогал погон у Гурина на плече, спросил: — Офицер?

— Сержант, — сказал Василий и уточнил: — Старший сержант.

— А… — сказал старик, прикидывая что-то про себя.