Ключи от дворца

— Молодой командир, но старательный, находчивый, — сказал Литвинов, в роте которого служил Золотарев, — предлагаю принять.

Обсуждали заявление Ремизова.

Позавчера его заявление хотели было отложить, не хватало одной рекомендации. Но потом согласился дать ее Зинько, знавший Ремизова еще по Старой Руссе. И теперь Морковин молчаливо, глазами просил, чтобы Зинько выступил первым.

— Добрый хлопец, может, трошки горячий, так разве это плохо? — Зинько поправил нависавший на лоб чуб. — Он и как агитатор в роте работает…

И вопросы:

— Устав хорошо знаешь?

— Изучал.

— А к чему он обязывает коммуниста в бою?

— Вам как, своими словами? Короче?

— Давай хоть и своими.

— Если уж падать, так головой вперед…

Алексей рассказал о недавней вылазке снайперов здесь, под Новосилем, предложил принять Ремизова кандидатом в партию.

Своих людей стал представлять партийному бюро Солодовников. И, глядя на них, таких же молодых, в отстиранных к этому дню гимнастерках, с празднично белой прорезью подворотничков, облегавших их смуглые, крепкие шеи, Алексей вспомнил слова майора, поверявшего батальон в Верхних Хуторах. Перед завтрашним днем они хотели взглянуть на мир с самой вершины, и партия давала им это право как, может быть, свою последнюю, напутственную справедливость…

А в сумерки в батальон пришли саперы…

12

К тому времени, когда над степью стало рассветать, все уже знали обо всем. Знали час начала артиллерийской подготовки и час начала атаки, знали, где именно и какой ширины проделаны проходы в своих и чужих минных полях и чем эти проходы обозначены, знали, из обращения Военного совета, куда поведет их нынешнее утро. И оттого, что все наконец-то стало известным, время томительно растягивалось, и то хотелось поторопить медленно разгорающуюся зарю, то, наоборот, чуть попридержать ее, чтобы в лишние минуты окончательно утвердить свою душевную готовность к этому дню. Оглянуться на прожитое, на хорошее в нем и плохое, вспомнить близких, письма, полученные и посланные, сказанное и недосказанное в них… А недосказанного… ох, его всегда больше.

Никто не спал.

Только саперы, для которых первые поединки со смертью остались уже позади, в истаивающей душной ночи, теперь, вернувшись с ничейной полосы в окопы, прикорнули кто где в неодолимой дремоте. Один из них, пожилой, костлявый, разбросался прямо поперек траншеи… Алексей, проходя мимо, хотел было оттянуть его в сторону или разбудить, но пожалел. Очень уж многозначительно выглядела лежащая в нише, рядом с сапером, его выгоревшая пилотка, полная немецких капсюлей, в каждом из которых ранее таился чей-то зловещий, но отведенный умелой рукой жребий.

Небо бледнело все сильнее, стали заметны мраморные разводы реденьких облаков у горизонта, вскоре они зарозовели, огнисто затеплились. И едва над землей приподнялся расплющенный, малиновый краешек солнца, как вся степь дрогнула, сотряслась, будто пробудились, вырвались наружу из подземных глубин какие-то невиданно могучие силы, и, умножаясь близким и далеким эхом, шквально накатился первый, отсчитанный сотнями сверенных часов орудийный залп. Алексей посмотрел на свои наручные… Четыре ноль-ноль… Все точно, и секундная стрелка не успела обойти свой круг, как внезапно там, где ветвились вражеские окопы и ходы сообщения, зачернела, закурилась нескончаемая гряда огнедышащих, извергающих пепел и лаву вулканов. Дым, всклубившийся было над их невидимыми кратерами, ветер стал сметать в сторону, но вновь содрогнулась степь, и теперь разрывы снарядов встали плотной, зубчатой стеной, в основании которой змеились, исчезали, снова появлялись огненные разломы, просверки, вспышки, молниевые зигзаги.

— Вот это зорька! — выкрикнул кто-то над ухом Осташко.

Он оглянулся, увидел Сорокина. Степан снял и протирал очки, в глазах восторг. Он пришел в батальон еще с вечера, и Алексей посоветовал ему не отходить от командного пункта, держать связь с Трилисским. Какого же черта он здесь, в роте? Не хватало того, чтобы увязался за ним, за Алексеем, отвечай тогда за него. Да и не в этом дело, просто будет мешать. Со своим болтающимся на боку пистолетом, из которого, наверное, ни разу не пришлось стрелять. Со своей близорукостью и расспросами, какие уместны в любое другое время, но только не сейчас, не в эти горячие минуты.

— Ты почему ушел с капэ?

Алексей разозлился так, будто Сорокин самовольно покинул заранее предназначенное ему в боевых порядках батальона и обусловленное строгим приказом место. Во всяком случае, именно так показалось Сорокину.

— А что? — растерянно, с глупейшей улыбкой спросил он.

Объяснять ему что-либо или уговаривать было бы еще глупее.

— На КП, приказываю — немедленно на КП и будешь передвигаться вместе с ним.

Видя неуступчивое, разгневанное лицо земляка, Степан попятился, нехотя побрел ходом сообщения к штабному блиндажу.

Артиллерийское наступление, развернувшееся по всему фасу орловского выступа, нарастало, становилось все ожесточеннее, яростнее, и порой можно было подумать, что забушевавшие в степи смерчи вырвались из-под умного и расчетливого людского контроля и теперь уже неуправляемы. Но стоило внимательно прислушаться к разноголосому реву орудийных стволов, стоило пристальнее приглядеться к тому, что творилось там, впереди, и становились заметными продуманность и мудрая спланированность наносимого удара. В то время как полковая и дивизионная артиллерия обрабатывала передний край немцев — рвала, разметывала проволочные заграждения, сминала и засыпала окопы, взламывала бункера и другие убежища, дробила укрытые в стальных колпаках пулеметные гнезда, в это же время полки артпрорыва, гаубичные, дальнобойные, подтянутые, переброшенные сюда из резерва Верховного Главнокомандования, обрушили огонь на все живое, двигающееся, способное к последующему сопротивлению в глубинах вражеской обороны.

Для Алексея прежде вершиной артиллерийской мощи были огневые налеты и контрбатарейная борьба на Ловати, а сейчас они представились чуть ли не каким-то воробьиным чириканьем… Оказывается, что слова Сталина, назвавшего артиллерию «богом войны», слова, повторяемые ныне во множестве газетных заголовков, он до сих пор осознавал чисто умозрительно, а вот он; бог-то, всамделишный — грозный, суровый, всесильный, с разметавшимися дымчатыми космами, с неумолимо карающей огненной десницей.

Очевидно, так же в эти минуты воспринимали происходившее и все другие в батальоне, во всяком случае большинство. И Маковка, который в своей лесной глуши только слышал о Магнитке, а вот и увидел ее разгневанную силу, и Солодовников, для которого после полученной скорбной вести этот час был часом возмездия…

Солнце уже круглилось над Новосилем и било бы немцам прямо в глаза, если бы могло проникнуть сквозь плотную пелену стелящегося в их сторону дыма. Солдаты, смелея и смелея с каждой минутой продолжающейся, незатихающей канонады, приподнялись на штурмовые ступеньки, а Спасов выбрался наверх и полулежал на бруствере.

— Во дает моя «Аграфена»! Узнаю! Разошлась! — азартно выкрикнул он, оборачиваясь к стоявшему у стереотрубы Осташко. — Товарищ капитан, что видите? Может, там и писарей уже не осталось?

— Ох, больно ты скор.

— Так я же вполне серьезно. Гляньте, какая преисподняя заварилась. Все кувырком пошло. Неужели уцелеет какой-либо гад?

— Каблуком, каблуком надо придавить, Адам… Иначе дела не будет, — отходя от стереотрубы, Алексей хлопнул по свисавшему в окоп обтоптанному, с побуревшим голенищем сапогу Спасова.

— Считайте, что мое отделение уже там… Наши кирзовые назад хода не знают. Пусть только прояснится. Знамо, пехота — она все…

Пора было и себе выбрать те ступеньки, что поведут, поднимут в атаку. В полночь, после того как в ротах зачитали обращение Военсовета, Осташко и Замостин сразу поделили между собой предуготованные им в это утро места. И сейчас Замостин находился во второй роте, а Алексей направился на правый фланг — в роту Литвинова, к Зинько.