Война в тылу врага

Около ста «призывников» командир Брынский пробел в березинские болота и расположился с ними на одной из запасных точек, где у нас Непрерывно действовали «подрывные» курсы.

Был ли Брынский неосторожен, или кто-то из его Группы работал на врага, но только о выводе в лес большой группы партизан гитлеровцы сразу же узнали и направили в лес батальон пехоты. Батальон прошел через деревню Стайск по следам партизан, но до зимней нашей базы на хуторе Ольховый с полкилометра не дошел, так как дальше путь «призывников» проходил через то болото, где фашистские Каратели уже однажды попали в огневой мешок. Окопавшись на подступах к хутору, они просидели в засаде около полутора суток, не встретили никого из партизан, Но вдруг открыли ураганный огонь по лесу. Впоследствии нам стало известно, что открыли они огонь по второй группе переодетых карателей, показавшихся в лесу. Какие понесли потери гитлеровцы от гитлеровцев, мы не знали. Наша разведка, посланная в район перестрелки, обнаружила там окопы, вырытые в полный профиль. Видимо, враг нервничал, боялся и вместо наступления готов был в любой момент перейти к обороне.

Более трехсот человек вывели мои люди в лес. В числе бежавших от гестапо я встретил на центральной базе Ивана Сергеевича Соломонова. «Это был первый человек, оказавший мне помощь на оккупированной врагом территории. Я очень обрадовался встрече. Мы обнялись и расцеловались по-братски. Он был такой же — стройный и подтянутый, только лицо его как будто постарело, появились морщины, которых я раньше не замечал.

Мы сели с Соломоновым в уголок землянки. Я смотрел на него и думал: «При каких обстоятельствах состоялось наше первое знакомство с этим человеком? Тогда я был один, чувствовал себя неопытным, и как нужна мне была его помощь… Теперь он сам пришел ко мне вместе с другими и предложил свои услуги».

— Восемнадцатого сентября я вас проводил, — начал рассказывать мне Соломонов, — а двадцать седьмого пришли к нам в Корниловку каратели, деревню оцепили и меня взяли. Повезли, а возчик-то, наш мужик из раскулаченных, говорит:, «Дайте мне винтовку, я его, сукина сына, застрелю, он коммунист, у нас колхозы делала. Привезли меня в Чашники в комендатуру, немцы у меня бумагу спрашивают: «Папир, говорят, дай папир». Я вынул из кармана бумажку, где сказано, что был директором райзага, Один гражданин тут подвернулся наш, советский Он сказал немцам, что, дескать, Соломонов — ничего, надежный. Ну, офицер после этого отправил меня в полицию. Да, а начальник полиции то Гисленок, приезжий, при советской власти десять лет за бандитизм имел. Велел он Меня раздеть до белья и бросить в подвал. В подвале том зарубили семь партизан, на стенах и на полу кровь и грязь, сесть нельзя, холод.

Соломонов тяжело вздохнул и продолжал:

— Ну, сижу я, вторые сутки проходят, весь посинел. Ожидаю мучений. Часов в шесть вечера вызывают меня к следователю. Сидит за столом человек, с виду культурный, белорус, говорит чисто. «Ты, спрашивает, Соломонов Иван Сергеевич?» — «Я, говорю, Соломонов». — «Для чего сюда прислан и кем?» Здешний, мол, — отвечаю. «А вот этих знаешь?» — и показывает мне список, а в нем вся группа, семнадцать человек, с кем я по заданию ЦК фронт переходил. «А подпись эту знаешь?» Я ото всего отказываюсь. «Ну как же, говорит, не знаешь? Это ваш же партизан Смоляк. А командир ваш Попков. Смоляк вас всех и выдал». — «Не знаю, господин следователь, говорю, ничего не знаю». А он мне: «Врешь, такой-сякой. Когда ребра станем вынимать по одному, все вспомнишь. Смоляк тоже молчал, а когда язык ему стали выворачивать да пальцы ломать, заговорил. Ну, иди, посиди, подумай, а завтра с тобой то же будет». Стал я просить его, чтобы не сажал он меня в подвал, застыл я там вовсе голый. Он велел принести мне одежду и посадить в общую камеру. Дали мне красноармейское все и ботинки дали. Я как лег на нары, так и заснул как убитый, и снится мне, что я дома и немцев нет — так хорошо! Назавтра опять следователь вызвал: тот же разговор. Полчаса допрашивал и опять послал в камеру. На нарах рядом со мной председатель колхоза имени Чапаева оказался. Он мне и говорит: «Следователь добрый, наш человек. Он при советской власти художником был, член партии. Он многих наших людей вызволяет. А с ним вместе бургомистр Калина, бывший инженер-строитель облздрава. Они вот так допрашивают людей с пристрастием, и если кто выдаст своих партизан, того в расход. А кто ведет себя стойко, того выгораживают и отпускают. Калина райврачу Терешкову друг, да с Терешковым-то я и сам приятель». Ну, легче на душе у меня стало. Жена тут еще с передачей ко мне пришла, принесла кое-что поесть. Я бутылку из-под молока ей передал обратно с запиской, вместо пробки заткнул: написал, чтобы шла она к Терешкову, просила помочь. Сижу уже шесть дней. Тисленок уехал на облаву, должно быть, против вас, следователь меня все допрашивает, грозится, а пытать не пытает. Жена мне пишет: все, мол, в порядке, известные тебе люди обещали освободить. Председателя колхоза имени Чапаева тем временем отпустили, обещал и он мне посодействовать. И вдруг в двенадцать часов ночи меня вызывают. «Ну, думаю, казнить!» Ввели меня в кабинет. Смотрю — сидят у стола следователь и бургомистр Калина, полный такой, и его помощники. Начинает Калина меня допрашивать. Кричит, ругает ругательски. Сознайся, мол, кто тебя заслал, с каким заданием. Я ему — одно: «Ничего, господин бургомистр, не знаю». А он как закричит: «Ты откуда знаешь, такой-растакой, что я бургомистр?» И говорит конвойным: «Увести эту сволочь назад». На следующую ночь совсем чудно получилось: Калина меня допрашивает — следователь защищает. А наутро следователь мне объявляет, что решено меня отпустить под расписку и приказано: жить в Чашниках и в полицию на регистрацию являться.

Иван Сергеевич остановился, помолчал немного и снова заговорил:

— Вот так-то я и очутился в Чашниках. Жена и дочка ко мне приехали. Через Терешкова познакомился я с Верой Кирилловной Таратуто, у нее на квартире помощник начальника полиции жил. Так мы через Веру Кирилловну с ним связались. С его же помощью троих своих ребят в полицию пристроили. И все как будто пошло хорошо, только узнаю я от своих полицейских, что я включен в список на изъятие, значит надо бежать. Говорю жене: «Как быть?» А она мне: «Беги, Ваня. Мне, говорит, и так и так от извергов погибать, а ты в партизанах еще много вреда гитлеровцам сделаешь». Мы распрощались, а тут услышал я, что вы отдали приказ своих людей в лес выводить. Под предлогом купить сена корове ушел я из Чашников. Случай один еще тут помог: под Кажарами партизаны полицая убили — лица-то не распознать, а фигурой со мной схож, — я и распустил слух, что это меня убили. Через пять дней гитлеровцы оцепили мою квартиру, меня искали, а через десять дней жена пошла в полицию и заявила: пропал, мол, мой муж; плакала, помощи просила. Выходила она потом ко мне на свидание в Гили, передавала: гитлеровцы дочек-то наших в Германию на каторгу повезли. А ведь они, Григорий Матвеевич, еще дети: одной пятнадцатый, другой тринадцать. Так они дорогой-то спрыгнули с машины в проулок да в сумерки задами, огородами и ушли. И с тех пор нету их, и жене о них ничего неизвестно. Жену все по допросам таскают. Может, и арестовали уже.

Соломонов не мог больше говорить, слезы выступили у него на глазах, Я тоже молчал. Что я могу сказать человеку в таком положении? Ведь горе, принесенное нам ненавистными оккупантами, захлестнуло миллионы советских матерей, жен и отцов. И выход был только один — борьба до полной и окончательной победы.

Гитлеровцы как будто смирились с тем, что березинские болота для них недоступны. Во всяком случае после встречи, устроенной нами карателям 20 марта на хуторе Ольховый, у них отпала охота проникать в места базирования нашего отряда. Но в деревнях фашистские собаки — полицаи — стали выказывать излишек преданности своим хозяевам. Надо было поубавить им прыть, и я сформировал специальную группу для проведения соответствующих операций.