Обезглавить. Адольф Гитлер

Быстро покончив с солдатом, Марутаев поспешил на помощь Гастону. И прежде, чем лейтенант произвел второй выстрел, ошеломляющим ударом рукоятки пистолета по голове оглушил его и вытолкнул из кабины к ногам Гастона, который пошатывался и левой рукой сжимал правое плечо.

— Что с вами? — спросил он.

— Я, кажется, ранен, — ответил Гастон сдержанно.

«Час от часу не легче», — подумал Марутаев. С тенью горечи и сочувствия взглянул на напарника, затем устремил взгляд на удалявшуюся колонну, которая продолжала движение на Брюссель. Нападения на десятый бензовоз, видно, там никто не заметил и это в какой-то мере успокаивало. Хотя успокоение это было ничтожно малым.

— Немедленно идите в машину, — сказал он Гастону.

Проследив, как Гастон неуверенным шагом направился к «Опелю», подошел к лейтенанту, к которому, видимо, возвращалось сознание. Он пошевеливался, жалобно постанывая. Взяв за борта шинели, Марутаев поставил его на ноги.

— Не убивайте, не убивайте, — взмолился лейтенант, опускаясь на колени, не то вновь теряя силы, не то стараясь вымолить жизнь.

Он давно понял, что судьба свела его не с капитаном и не с ефрейтором вермахта и теперь, обретя сознание, с отчетливой ясностью представлял, в чьих руках находится его жизнь.

— Вот что, лейтенант, — поспешно втолковывал ему Марутаев. — Возьми своего солдата и чтобы сейчас же, сию минуту, духу вашего здесь не было. Бегом за колонной. Остановишься, стрелять буду. Ясно?

— Ясно, герр капитан, — ответил, сдерживая радость, лейтенант, — Все понял.

Минутой позже в свете фар по дороге на Брюссель показались две фигуры — лейтенанта и ефрейтора. Они бегом догоняли ушедшую колонну бензовозов на Брюссель.

А несколько минут позже на автостраде Брюссель—Намюр раздался оглушительной силы взрыв. Это Марутаев подорвал бензовоз.

В кабинете военного коменданта Брюсселя генерала Фолькенхаузена стояла длительная тишина. Фолькенхаузен по-наполеоновски сложив на груди руки и, опустив голову, медленно и неслышно ходил по мягкому ворсистому ковру. Лицо его было мрачным. Сдвинутые к переносице брови, плотно сжатые губы еще больше подчеркивали его суровость. За приставным столиком с сигаретой во рту сидел барон фон Нагель. Взгляды их периодически устремлялись в одну точку — на причудливой работы позолоченные настольные часы, стоявшие на мраморном камине и с холодной безучастностью приближавшие казнь заложников.

Часы пробили полдень. Двенадцать мелодичных ударов растаяли в тишине кабинета и словно вывели Фолькенхаузена из состояния глубокого размышления. Он взял со стола лист бумаги с текстом, отпечатанным типографским способом, и, обращаясь к Нагелю, продолжил ранее угасший, но не оконченный разговор.

— Этот ультиматум, — говорил он негодуя, — они расклеили по всему городу. Военные патрули снимали его со стен городской ратуши, королевского дворца, гильдейских домов и даже со стен замка Лакен, где находится король Леопольд.

Заражаясь от Фолькенхаузена чувством возмущения, Нагель недовольно засопел, пустил по кабинету несколько колец дыма, но ничего не сказал, а Фолькенхаузен с подчеркнутой брезгливостью и решительно выраженным возмущением бросил на стол ультиматум и вновь пошел по кабинету. Он лично отвечал перед верховным командованием вермахта за новый порядок в Брюсселе и был заинтересован в том, чтобы карательная акция гестапо закончилась благополучно. Конечно, он не был против казни заложников. Наоборот, полностью разделял в этом вопросе точку зрения Нагеля и сам был глубоко убежден, что за любое преступление, направленное против Германии, ее оккупационных властей и войск в Бельгии неотвратимо должно следовать беспощадное и немедленное наказание. Получив ультиматум, он объявил всем частям гарнизона боевую готовность и в любую минуту способен был бросить их против бельгийцев, если в этом возникнет необходимость. И все же где-то в глубине души ему казалось, что ультиматум Сопротивления скорее документ шантажа, чем серьезной угрозы.

Какое-то время походив по кабинету и выждав, когда поулеглось чувство негодования, Фолькенхаузен спросил Нагеля:

— Угроза Сопротивления, изложенная в ультиматуме, реальна? Как вы думаете, господин штурмбанфюрер?

Нагель пустил очередное кольцо дыма, поднял на Фолькенхаузена тяжелый взгляд.

— Судя по тому, что сегодня ночью в десяти километрах от Брюсселя по дороге на Льеж взорван бензовоз с горючим — угроза реальна.

— Но, простите, какое отношение имеет эта диверсия к ультиматуму Сопротивления?

— Прямое, господин генерал, — раздраженно бросил Нагель недокуренную сигарету в пепельницу на столе. — К сожалению, прямое.

— Не понимаю.

— Здесь и понимать нечего. Сегодня утром дежурному офицеру гестапо позвонил неизвестный бельгиец и заявил, чтобы уничтожение бензовоза мы считали подтверждением серьезности ультиматума.

— Вы полагаете… — хотел что-то уточнить Фолькенхаузен, но Нагель недовольно поморщился и он умолк.

— Это подтверждают шофер бензовоза и следовавший с ним лейтенант. Партизаны их отпустили, но предупредили, что, если будут казнены заложники, то в следующий раз к солдатам и офицерам Германии такого великодушия проявлено не будет.

Нагель говорил глухо, с трудом выдавливая слова и Фолькенхаузен улавливал в этом внутреннюю тревогу шефа гестапо, его обеспокоенность положением дел в бельгийской столице. Подобную тревогу переживал он и сам, а Нагель продолжал раскрывать тайны своей службы и тем самым убеждать Фолькенхаузена в том, что ультиматум Сопротивления — не пустая бумажка, что его нужно принять всерьез и быть готовым ко всяким неожиданностям.

— Мне, господин генерал, — говорил он, — удалось внедрить в Сопротивление своего агента. Правда, он еще далек от руководителей движения, чтобы информировать меня о их планах, но даже те сведения, которые я от него получаю, представляют немалую ценность.

Обратив внимание на пытливый взгляд Фолькенхаузена, продолжил не без рисовки.

— Например, сегодня утром от него получено сообщение, что для выполнения угрозы, содержащейся в ультиматуме, то есть для уничтожения шестидесяти наших офицеров из лесов Арденн в Брюссель направлено семнадцать бывших офицеров бельгийской армии. Они вооружены и способны пойти на любую крайность.

У Фолькенхаузена на лице застыло выражение недоумения и он проговорил неуверенно:

— Не может быть.

— Я тоже хотел бы так думать, — ответил Нагель. — К сожалению, это соответствует действительности.

— Гестапо располагает достоверными данными?

— Данные гестапо всегда достоверны, генерал, — прозвучал недовольный голос Нагеля и тут же, изменив налет досады на доброжелательность, штурмбанфюрер продолжил: — В местах вероятного появления террористов я усилил наблюдение силами офицеров гестапо, полиции, бельгийской службы безопасности, наконец, агентуры. Предусмотрены облавы и обыски, которые будут осуществлены накануне времени расстрела заложников, когда террористы, по всему видно, должны занять боевые позиции.

— Есть обнадеживающие результаты? — поинтересовался Фолькенхаузен.

— В девять часов утра у здания гестапо задержаны и арестованы два студента университета с оружием.

— Они причастны к Сопротивлению и ультиматуму?

— С ними сейчас работают. Не исключено, что так.

Их разговор прервал настойчивый телефонный звонок. Фолькенхаузен поднял трубку и по мере того, как выслушивал чей-то доклад, становился все мрачнее. Положив трубку телефона, он обратился к Нагелю.

— Господин штурмбанфюрер, как вам известно, с утра семьи заложников направились к тюрьме Сент-Жиль. Сейчас же, по докладу дежурного офицера комендатуры, на улицах Брюсселя, следующих к тюрьме, появились сотни людей с черными траурными повязками на рукавах пальто. Количество их с каждым часом возрастает.

На суровом лице Нагеля появилось выражение крайней ожесточенности. Для него было ясно, что такая, с точки зрения гестапо, элементарно простая операция, как уничтожение заложников, которая в других оккупированных странах проходила без осложнений, в Брюсселе обретала опасный характер. Вокруг нее сплетался и все туже затягивался узел таких событий, с которыми, ко всему видно, надо было считаться.