В конце аллеи...

— Где живет-то Лукич, отошел хоть от горя? — не справившийся с предательскими спазмами, прерывисто спросил Степан Иванович.

Катерина тяжело и мечтательно вздохнула:

— Живым о жизни загадывать, а умерших не воротишь. Из нас любая пригрела бы… Да не отзывается сердце у Лукича. Вроде и лечит время, будто и помягчал душой, а тропки не прокладываются. Баловать-то, знамо, он не будет, на другом тесте замешен, а душа будто могильным штакетником огородилась. Квартирует у деда Семена. В рот рюмки не берет да и вдовьи взгляды стороной обходит. — Повеселев, закончила: — А до работы хват. Всю шваль вокруг колхоза расшвырял, хищения пресек. Теперь хоть какие тузы из района наезжают, но, брат, все, не обламываются им больше баранчики да поросята. В порядок мы поверили…

Спохватившись, что слишком многое выложила малознакомому человеку, не узнав ничего о нем самом, подступилась с другой стороны:

— А вы родственник Лукичу или воевали вместе?

— Да вроде бы, — неопределенно ответил маршал. Заметив, что вспыхнувшее любопытство женщины не удовлетворил такой лаконичный ответ, раздумчиво протянул: — Наверное, родственник, если от смерти меня спас. Мужик он настоящий — пулям не кланялся, товарищей выручал.

— Что верно, то верно, — растерянно отозвалась Катерина. — Только невезучий Лукич. Он ведь до войны в председателях исполкома ходил, в область забрать хотели. А потом стряслось что-то, и в деревню конюхом вернулся…

«Знают. Значит, у всех на глазах изломалась судьба Винокурова», — подумалось Степану. И здесь никто ему тогда не смог помочь. А он сам?

Степан вновь задумался о скоропалительной поездке к Лукичу, поездке странной и даже для себя малообъяснимой. Зачем вдруг сорвался и помчался в эту глухомань? Оправдываться перед Лукичом, получить у него прощение, залатать прореху на своей совести?

Все вновь колющим душу видением прошло перед ним… Молодой, шумливый Александр Лукич, прибившийся к его частям за Северным Донцом. Спаянный железной дисциплиной, дерзкий отряд Лукича сразу вписался в соединение. Да и сам командир, бесшабашно-храбрый, прямой и честный до болезненности, прикипел к сердцу. Бывший офицер, он бросил коллег-золотопогонников и перешел на сторону красных. Безропотно принял Лукич эскадрон. И скоро слава о его отваге, безукоризненном тактическом расчете и хладнокровии пошла гулять по всей армии. Был предан слову и товарищам. Не задирал голову, когда все складывалось победоносно, но и не распускал себя в минуты трудные, роковые.

Когда запыхавшийся, будто в чем-то виноватый вестовой очумело, лязгая зубами, в неуправляемом испуге выкрикнул на всю штабную избу: «Взбунтовался полк, товарищ командир! Митингуют, командиров повязали!» — они помчались торопливой рысью в станицу. Молчаливый, враз осунувшийся Лукич понимал, что такое разоружить подогретый белогвардейскими прихвостнями нетрезвый полк. Могло статься, что придется стрелять по своим, с кем вчера седло в седло рубился с белой сволочью и кто сегодня, предав революционный порядок, стал опасным и потому нетерпимым врагом.

Но, слава богу, обошлось без кровопролития. Терзаемые дурными предчувствиями, они медленно подъезжали к настороженному, взбудораженному строю. Холодные зрачки винтовочных стволов неотступно следовали за их гимнастерками. Сорвись сейчас кто шальным выстрелом, сдай чьи-нибудь нервы, и начнется кровавая кутерьма. И пока часть Лукича, взявшая мятежный полк в кольцо, подоспеет на помощь, от них самих мокренького места не останется. Опасная тишина. Повелительный, резкий голос Лукича:

— Оружие сложить, зачинщиков связать!

Столько лет прошло, а разве забудешь клацанье винтовок о сухую землю, раскаянное дыхание сотен враз опомнившихся людей, ненавидящие, взбешенные глаза уже повязанных смутьянов, алое знамя полка, которое скручивал Лукич, — над бойцами-клятвоотступниками свершалось унизительное, но справедливое: их опозорившая себя часть расформировывалась. И тут какая-то запоздавшая сволочь щелкнула затвором… Выстрела Степан не успел услышать — Лукич выбил его из седла мгновенным и грубым ударом. Потом сухой револьверный щелчок и кирзовые сапоги, в предсмертных судорогах царапающие пыльную землю. Пьяный верзила, лежащий в центре каре… Побелевшие лица бойцов разоруженного полка.

Сведенными губами прошептал Лукичу:

— Зачем ты его так? Могли бы начать резню.

— Могли бы завтра с почестями хоронить командира, — зло отрезал Лукич.

…Деревушка серыми домиками разбежалась по песчаному взгорью, стекая огородами и садами к петлявшей в непролазном ивняке узенькой речушке с таким неожиданным именем — Тараторка.

«Ну надо же так назвать», — про себя усмехнулся маршал меткому слову. Обратился к ушедшей в свои думы Катерине:

— Это кто же ее так обозвал?

— Речку-то? — охотно откликнулась женщина. — Поди узнай, кому на ум взбрело. Выберется времечко, постойте на бережку. Занятно так станет. День и ночь заговаривает с камнями. Вылизала, обкатала гальку, как пасхальные яички, да все не наговорится с ними. А ветерок подует — втроем болтают. Тут такие омуты да налимы усатые под корягами… — Кнутовищем махнула в сторону обихоженного, обшитого крашеным тесом пятистенника. — Вот здесь и квартирует Лукич.

На крыльце дымил едким самосадом взъерошенный, расчерченный солнечными бликами, сухонький старичок. Вызывающе поблескивала вспотевшая лысина, торчавший клинышек седоватой бороденки придавал ему воинственный, колючий, но очень свойский вид. Из-под очков, сползших на самый кончик красного и мясистого носа, высверкнули неожиданно синие, по-детски любопытные глаза.

— Председателя? — строгим голосом человека, близкого к начальству, спросил старик. Часто-часто поморгал и вдруг вперил в Степана свои добрые синие глаза.

«Только бы не узнал да народ скликать не стал, — устало подумалось маршалу. — Тогда собрания не миновать. И пойдет, поедет. Районному начальству сообщат, митинг организуют… А старик-то, видно, приметливый, цепкий».

Но интерес деда Семена погас быстро. Он разочарованно отвернулся и сизым дымом выдохнул:

— Занятная штука. Попервости чуть во фрунт не вытянулся — вылитый маршал с портрета. Да обмишурился по старости. Похож, да не тот. Кишка тонка, брат, до него. У маршала одна выправка что тебе гвардия. Да и глаз боевой, напористый. А так схожи, калибр твой поменьше только.

Степан пропустил мимо ушей колкие дедовы словечки. Нетерпеливо поджидал Лукича, который, по заверению Семена, вот-вот должен прийти с фермы. А старик, точно не замечая неразговорчивости гостя, стремительно менял темы, плел причудливую словесную вязь. Будто до этого годы молчал и теперь должен был непременно высказаться до конца:

— До войны не деревня была, а загляденье. Почитай, в каждой избе по два мужика. Да и бабы у нас первостатейные — на масленой от сватов отбою не было. Вон хоть мою Ефросинью возьми, царствие ей небесное! Уж какие зажиточные из Поречья подкатывались! Ан нет, пошла за меня. Правда, невзлюбил меня ее отец, мужик богатый, сутяжный. Да и он сломался. А куда повернешь-то? И лицом и статью я хоть куда. Да и по машинной части во всей округе нет мне ровни. Домишко обиходили, детей народили, все честь по чести пошло. Четыре парня вымахали один к одному. И тут война проклятая… — И, поймав глаза маршала, сбился с хвастливого тона. Глухо, враз севшим голосом стал допытываться: — Ты объясни, мил человек, «пропал без вести» — это что, насовсем? Бумажка какая-то тревожная, сумятливая. Что значит «пропал»? Мои не пропадут, мои ребята орлы и на подлость неспособные. С Михаилом и Яшей — тут все ясно. — Начал вытирать заслезившиеся глаза. — Казенные извещения… А вот что с Николаем и Сашкою? Ефросинья до самой смерти верила — вот-вот придут. Меня теперь сумление берет. Ежели в плену, то убегут мои сыновья. Тогда стоит мне пожить и дождаться. Или обмен пленными начнут, или как будет-то, мил человек?

Ну, что мог ответить маршал этому обкраденному со всех сторон жестокой войной старику, чем утешить его, сиротливого и одинокого? Когда сам только-только разбирался в послевоенных делах и заботах. И толком не знал, сколько же пленено наших солдат и какая судьба ждет их?