Телохранитель

Больше всего во всем этом возмущает формальный подход к памяти погибших, когда чиновничье сословье вспоминает о них только два раза в год — 27 декабря и 15 февраля, во главе ветеранских колонн идет кланяться Скорбящей Матери, а остальные дни делает вид, что такой проблемы, как «афганский синдром», в обществе и вовсе не существует. Вот характерный пример такого формального, поверхностного, бездушного подхода. Недавно подрядчики, постоянно благоустраивающие сквер, освоили еще часть выделенных на эти цели денег. Наверняка опять с завышенной сверх всякого предела сметой. У входа в него установили плакат, напоминающий, между прочим, что афганская кампания длилась девять лет, один месяц и девятнадцать дней. Останавливаюсь у «новшества», считаю в уме, потом пересчитываю, помогая себе сообразить тем, что загибаю пальцы, чем привлекаю внимание прохожих. У меня, как ни верти, получается девять лет, один месяц и двадцать один день. Что касается последней цифры, то абсолютно уверен, что день ввода и день вывода также надо считать. Вторая, как мне представляется, вообще является плодом воинственной безграмотности. У людей, считающих себя хранителями памяти, судя по всему, большие проблемы с элементарной арифметикой.

«Господи! — возмущаюсь про себя. — Даже подсчитать толком не умеют!» Потом эту мысль повторяю вслух. При этом сдерживаюсь, чтобы в святом месте не выругаться как-нибудь позабористее. Наконец, остывая, отхожу, не прерывая логическую цепь мысли: «А все равно, как бы ни считали, на два дня да ошибутся».

Тайный смысл моего иносказания таков: то, что для большой страны официально началось 27 декабря 1979 года, на самом деле произошло двумя днями раньше.

Итак, 25 декабря 1979 года. Примерно 16.30 по московскому времени. Кабул находится практически на том же меридиане, что и Ташкент, откуда мы вылетели в два пополудни, но часы при этом надо было перевести не на три часа, согласно часовому поясу Узбекистана, а всего на полтора. Восток, как говорится, дело тонкое, сразу и не поймешь, почему все здесь происходит так и никак иначе.

Едва наш самолет «Ан-26» коснулся бетонки международного аэропорта Кабула, мы с моим дружком и тезкой Серегой Сусловым первым делом скорректировали стрелки на наших часах. Позади остался трудный перелет над незнакомыми горами, которыми я просто-таки залюбовался, и за все два с половиной часа, пока мы находились в воздухе, не отрывал своего взора от чарующего зрелища, открывшегося передо мной в иллюминаторе. Ведь я — типический равнинный житель.

Я, впервые летевший за «бугор», представлял себе заграницу этаким волшебным царством, где все не так, как у нас в Советском Союзе, а в узком смысле в моей родной Молдавии. Так что, сойдя по трапу самолета на грешную афганскую землю, первым чувством, которое я испытал, было легкое разочарование. Вроде ничего необычного, все даже как-то привычно и обыденно. Нет, снежные пики гор, которые я теперь созерцал, глядя снизу вверх, по-прежнему притягивали взгляд, но суматоха, царившая вокруг, как-то гасила, принижала восторги от окружавших меня видов неприступного горного величия.

Аэродром напоминал растревоженный улей. Чуть ли не поминутно его окрестность содрогалась от рева садящихся на взлетно-посадочную полосу тяжелых самолетов, перевозивших личный состав и боевую технику. Прежде периферийный, затерянный в седловине между вершинами на высоте 1800 метров над уровнем моря, он, казалось, стал центром мироздания. В небе непрекращающийся гул, а вокруг борта, борта, борта. Вся военно-транспортная авиация была привлечена к этой грандиозной переброске вооруженных сил. Проделав путь в тысячи километров, они слетались сюда, как станет ясно несколько позже, на кровавый пир, который поглотит в своей безумной фантасмагорической сатурналии жизни свыше одного миллиона афганцев и почти 15 тысяч советских генералов, офицеров, прапорщиков, сержантов и рядовых.

Но мы не провидцы и пока ничего этого не знаем. Все, что происходит со мной и Сергеем Сусловым, видится нам легкой увеселительной прогулкой, в лучшем случае — познавательной экспедицией, но никак не войной. Да, мы растеряны шумом и давящей суетой, но при этом ничего не боимся и верим, что все у нас будет хорошо. Нам обоим немногим более двадцати, мы молодые лейтенанты, можно сказать, салабоны, не нюхавшие пороха (разве что на учебных стрельбах), даже в сравнении со снующими вокруг нас солдатами, у которых за плечами год-полтора действительной воинской службы. Командированы сюда как разведчики, освоившие эту нелегкую армейскую профессию в теории и теперь исполненные желания подтвердить все свои знания на практике. Насколько это будет трудно, с потом и кровью, без малейшего преувеличения, ни я — Серега-младший по возрасту, ни он — Серега-старший пока себе не представляем. Мы, экипированные, говоря военным языком, полной выкладкой, имеем зачехленные автоматы «АКМ», продуктовый запас на три дня, медикаменты, в малой парашютной сумке некоторые офицерские «мелочи», а также снабжены магической комбинацией цифр «942», произнеся которую можем чувствовать себя вполне комфортно в условиях царящей вокруг подозрительности и торжества неукоснительного соблюдения и хранения важных государственных тайн. Услыхав ее, ворота в самые укромные, тщательно законспирированные места советской системы тотальной секретности должны были настежь распахиваться, а шлагбаумы весело подниматься.

В этот исторический момент на наших глазах пузатые крылатые транспорты раскрывают бездонные зевы своих рамп, из которых на перрон аэродрома выползают боевые машины пехоты и десанта, муравьиными роями выбегают бодренькие солдатики в сопровождении своих командиров, выстраиваются тут же в шеренги и с каким-то особым задором откликаются, услышав свои фамилии, читаемые по поверочным спискам.

Часы, установленные по кабульскому времени, показывали чуть больше 18.00. Начинало смеркаться. Быстро темнеющее зимнее небо здесь, в горах, казалось, наполнялось неким хрустальным светом, что делало его прозрачным, хотя падал мелкий снежок. Два военных разведчика с одинаковым именем Сергей, которым еще предстояло подтвердить свою квалификацию и обрести необходимые опыт и навыки своей «интеллигентской» специальности непосредственно в боевых условиях, ходили по «рулёжке» и откровенно ротозейничали. И этот фривольный променад, конечно же, не мог не остаться не замеченным со стороны.

Нас окликнул капитан-десантник и приказал подойти.

— Что вы здесь шныряете?! — спросил он строго, с нотками некоторой злобы в голосе. — Вы из команды «942»?

«Ничего себе режим всеобщей секретности и неукоснительного хранения государственной тайны!» — подумал я и, ткнув товарища в бок, произнес полушепотом:

— Слышь, Суслик, а что это он открытым текстом так цифрами нашими сыплет?

Серега не знал, что ответить, хотя вопрос, судя по нацеленному взгляду офицера, тот адресовал именно ему.

— Вы что, лейтенант Суслик, язык проглотили от счастья, что впервые оказались за границей?

По острому слуху и невероятной густоты командному голосу можно было предположить, этот капитан в свободное от несения службы время поет басом в гарнизонной художественной самодеятельности.

— Вы, товарищ грызун, что, не поняли моего вопроса? — не унимался тот.

Суслик молчал, надув щеки и как бы тем самым подтверждая прилипшее к нему прозвище, которое и придумывать не надо было. Желая спасти товарища от праведного офицерского гнева, я наконец-то нашелся что ответить:

— Товарищ капитан, это он от растерянности. Вы огорошили его цифрами, которые нам надлежало хранить в строжайшей тайне. Это же, если хотите, наш с Сусликом… ой, извините, лейтенантом Сусловым пароль.

— А-а-а! Так, значит, вы все-таки из команды «942»!

Капитан прошелся мимо нас лихим кавалерийским шагом. Я пожал плечами и опять ответил за вконец растерявшегося Суслика:

— Выходит, что так.

Установилась неловкая пауза, которую после минутного молчания прервал сам капитан.