Морские повести

Пылает в топках нашего родного корабля соломенно-желтое, неукротимо горящее пламя. И кажется котельным машинистам — всю ярость своих сердец, всю ненависть к врагу выразили они в мощи этого огня.

И Никитин не жалеет больше о том, что бьет фашистов не из зенитной пушки, а стоя у форсунок! Как и другие мастера котельных «Громового», отдает он все свое годами накопленное мастерство делу нашей победы…» Подпись — «Николай Калугин», — кончил читать Зайцев и снова обвел глазами боевых друзей.

— Кто ж такой Калугин? — спросил кто-то.

— А ты не знаешь? Это тот корреспондент, что с нами в поход пошел… Душевно написал! И газету мичману помог сделать… Видишь, Сережа, что о тебе пишут. Да он, матросы, похоже, заснул и славы своей не чует… — понизив голос, сказал Зайцев.

Но Никитин не спал. Он лежал на мерно колышущейся койке, отвернувшись лицом к стене, прикрывшись полой полушубка. Ему было и неловко и радостно слушать эти строка о своем труде. Конечно, капитан Калугин тут кое-что перегнул, перехвалил его, но все-таки очень приятно, когда о тебе пишут в газете…

«Ладно, — думал Никитин, — постараюсь нести вахту еще лучше, докажу, что не зря он так хорошо написал обо мне!»

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Покачивало, скрипели переборки, фыркала в умывальнике вода. С каждым креном корабля тяжелела голова, легкое замирание возникало внизу живота. Лампочка, ярко горящая под белым плафоном, светила прямо в глаза. Калугин задернул портьеру, но качка снова раздвигала ее.

Калугин не мог заснуть. Он лег поздно, проснулся уже давно, но не мог заснуть снова.

«Покачивает, — думал Калугин. — Свежая погода, как говорят моряки». Взглянул на часы. Пятый час утра. Перегнувшись, посмотрел на нижнюю койку. Она была пуста. Старшего лейтенанта Снегирева не было в каюте.

«Я и так отдыхаю здесь чаще всех, — подумал Калугин. — Я должен еще больше ходить по кораблю, еще больше наблюдать в боевом походе». Первая усталость прошла, голова не болела. Ночью не было боевых тревог. «Значит, все проходит спокойно. Значит, еще не встретили вражеских кораблей. Сколько времени будем еще болтаться в дозоре?»

Покачивание, поскрипывание, фырканье воды… Дольше было невыносимо лежать. Он спал одетый, как все в походе. Спрыгнул с верхней койки, присев на нижнюю, потянулся к валенкам, блещущим черным глянцем калош.

Каюту качнуло, валенки поползли в сторону, он чуть не ткнулся головой в жесткий ковер, укрывающий палубу каюты. Ухватил, натянул валенки; неверно ступая, вышел в коридор.

Здесь, в ярком электрическом свете, прохаживался, как всегда, краснофлотец из аварийной группы. Как всегда в боевом походе, ковер был откинут, тускло блестели кольца системы затопления артиллерийских погребов. Калугин застегнул полушубок, толкнул наружную дверь. Опять его хлестнул по лицу тяжелый, влажный ветер. Над морем разливался мерцающий, фантастический свет. Свет дрожал в высоком, кое-где подернутом тучками небе, свертывался и развертывался цветными, переливающимися волнами.

Северное сияние! На берегу Калугин почти не обращал на него внимания, но здесь, над океаном, оно казалось особенно прекрасным. Синие, оранжевые, розоватые, изумрудно-зеленые свитки невесомого, пронизанного холодным пламенем шелка колыхались над бесконечной, черной, кое-где вспыхивающей белыми огнями водой.

Море глухо ревело. Снова усиливался ветер. Сколько баллов? Ясней проступали из темноты взвихренные волны, безбрежная водяная пустыня.

Калугин оперся на поручни, подставил ветру лицо. Палуба пошла вниз и остановилась, застыла будто в нерешительности, вновь стала подниматься. Опять то же томительное ощущение легкого замирания внизу живота. Под ногами чуть видно блестели рельсы минной дорожки, бегущей вдоль борта всего корабля. На полубаке у автомата вырисовывались силуэты стоящих на вахте людей.

Затемненный, черный, без единого огня, мчался «Громовой» в океане.

По шкафуту со стороны торпедных аппаратов быстро шел человек. Он не держался за штормовой леер, его стройная невысокая фигура все ясней выделялась из мрака. Командир. Калугин различил фуражку над горбом мехового воротника, откинутую назад голову капитан-лейтенанта Ларионова.

— Приветствую, товарищ капитан-лейтенант! — Калугин прикоснулся пальцами к шапке, другой рукой придерживаясь за поручни.

— Здравствуйте! — ответил Ларионов. У него был обычный ровный, отчетливый голос, но сейчас в нем прозвучали необычно мягкие ноты. — Не спится?

— Не спится, Владимир Михайлович, — сказал Калугин.

— Ну, скоро будете дома, — Ларионов оперся на поручни, теперь Калугин яснее различал его осунувшееся, твердо очерченное лицо под длинным козырьком фуражки.

— Дома? — переспросил Калугин. Это было неожиданностью. Значит, дозор все-таки кончается безрезультатно!

— Держим курс в главную базу, — сказал Ларионов.

— Стало быть, не рассчитываете встретить немецкие корабли?

— Возвращаюсь в главную базу, — повторил командир. Калугин уже заметил его манеру не отвечать прямо на вопросы. — Так не спится, говорите? Может быть, пройдем в мою каюту?

— Я вам помешаю, — вежливо сказал Калугин. — Вам надо отдохнуть.

— Не помешаете. — Повелительная нотка прозвучала в голосе капитан-лейтенанта. — Конечно, не смею настаивать…

— Нет, я с удовольствием, — поспешно сказал Калугин.

— В таком случае прошу за мной, — бесстрастным, ровным тоном произнес Ларионов, берясь за поручень трапа.

Они вошли в командирскую каюту, освещенную мягким блеском матовых электрических ламп. Ларионов снял фуражку и куртку, аккуратно повесил возле умывальника. Калугин скинул полушубок. Ему казалось, что командир пригласил его не без цели, что сейчас, может быть, произойдет между ними важный разговор. Был очень рад, что, наконец, удастся поговорить в неофициальной обстановке с этим так интересующим его человеком. Какое-то скрытое нетерпение чувствовалось в каждом движении шагавшего по каюте капитан-лейтенанта.

— Видимость неплохая, сигнальщики не подведут. А лодки при такой волне в атаку выйти не смогут, — Ларионов как будто думал вслух, потирая красные, замерзшие руки. — Пловучие мины вряд ли есть в этом районе… — Он выдвинул ящик стола, достал коробку с сигаретами и пепельницу странной формы.

— Водки — согреться — сейчас предложить не могу, на походе исключено… — Он вложил сигарету в мундштук, пододвинул коробку к Калугину. — Прошу курить. Может быть, чаю?

— Спасибо, так поздно… — нерешительно сказал Калугин.

— Гаврилов! — негромко позвал командир.

Занавес, укрывающий койку в глубине каюты, отдернулся, с койки встал большеголовый Гаврилов. Шагнув вперед, он молча смотрел на Ларионова.

— Два стакана чайку, Гаврилов. Да смотрите — покрепче. Кипяток на камбузе есть?

— Должен быть кипяток, товарищ командир, — немного сонным голосом сказал Гаврилов. Он взглянул на стенные часы. — Новая вахта только что заступила.

«Чаепитие в пятом часу утра, — думал Калугин. — Оригинально. И вестовой ждал командира, спал на его койке — значит, и он в походе на боевом посту, на своем боевом посту».

— Вам бы поспать сейчас, Владимир Михайлович, — сказал, закуривая, Калугин.

— Я спал… Я днем хорошо выспался… — Ларионов опять говорил почти машинально, будто думая о чем-то другом.

Калугин погасил спичку, и капитан-лейтенант предупредительно пододвинул к нему пепельницу.

— Занятная пепельница, — сказал Калугин. Он взял ее со стола, рассматривая с интересом. Она казалась сделанной из большой плоской кости, прорезанной многими извилистыми углублениями.

— Китовое ухо, — отрывисто сказал Ларионов.

— Простите?

— Пепельница — ухо кита. Подарил мне один приятель, помор. Здесь их берут на память, когда разделывают китовые туши. Занятная вещичка?

— Занятная вещичка, — согласился Калугин, ставя пепельницу на стол.

Они молчали. Ларионов курил, прохаживаясь по каюте. Громко тикали стенные часы. Пепельница и сигареты сползали к краю стола, Калугин отодвинул их подальше от края. Вошел Гаврилов, неся в одной руке два подстаканника со стаканами, полными рубиново-красным чаем, в другой — коробку галет.