«Черный туман»

Саперные и штыковые лопаты, добытые славянами, скорее всего, где-нибудь в деревне или позаимствованные у артиллеристов, которым отрыли и основную, и запасную позиции, в первую очередь, гремели и стучали по всему фронту обороны батальона. Тянуло махорочным дымком. Слышался разговор, смех. Иногда солдаты, раздевшиеся до пояса, выскакивали к протоке и зачерпывали котелками воды и неторопливо поднимались на пригорок. Их окликали товарищи, и в ответ они смеялись и насмешливо указывали на ту сторону протоки, где, как все знали, должна быть немецкая оборона. Там пока никого не было видно. Такие минуты всегда расхолаживают солдат. До первого выстрела. Первый выстрел все ставит на свои места. Когда солдат видит истекающего кровью товарища и, машинально разрывая зубами упаковку индивидуального пакета, пытается хоть чем-то помочь ему, он уже понимает, что тому уже ничего не надо, что они наказаны за то, что забыли о главном – они на войне. Здесь убивают. Но сейчас эта видимая расхлябанность была необходима. Она маскировала то внутреннее напряжение, ту стальную пружину, которая сжималась на этом крошечном участке фронта все туже и туже. Пусть думают, что мы – обычная стрелковая часть, которая только что прибыла на передний край и приступила к обустройству своего участка обороны. Это были те редкие часы, когда комбат Солодовников был доволен своими людьми.

Снайпер неподвижно лежал в своем неглубоком, наспех отрытом у самой воды окопчике под поваленной ольхой, на которой нависла сухая трава и какой-то болотный сор, оставленный паводком и теперь высохший до хрустящей белизны. Он знал, что его позиция хорошая. С ней он может выбить весь пулеметный расчет. Но потом нужно будет срочно отсюда убираться. И он знал, куда. Запасная была приготовлена правее, в конце лощины, напротив тропы, по которой будут возвращаться разведчики. Первым – унтера. Затем того, который спит. Очкарика-недотепу – последним. Первые двое солдаты бывалые. А этот…

Снайпер медленным движением перевел прицел правее. Всадники уже пробирались по зарослям ольховника вдоль протоки. Они удалялись от немцев. Наконец, остановились. Они заметили тропу. Мины там, к счастью, сняты. Ага, зашевелился унтер. Вытянул голову. Неужели заметил? Заметил. Конечно, заметил. Снайпер вернул прицел назад. Уголки перекрестья сошлись на каске, затянутой камуфляжным чехлом, прихваченным узким ремешком. Под ремешок предусмотрительно натыканы черемуховые веточки. Без оптики его не разглядишь и с пятидесяти шагов. Ну что, стрелять? Снайпер погладил указательным пальцем теплую, мгновенно нагревшуюся скобу спуска. Винтовка у него была надежной. И он уже представил, как дернется после выстрела голова унтера над бруствером окопа на той стороне протоки, как запахнет сразу сгоревшим порохом, как он тут же спокойным, неторопливым движением передернет затвор и ухватит в перекрестье другую цель. Но что-то удерживало его. Что? Он на мгновение задумался и вдруг понял: немец, наблюдавший за вереницей всадников, пробиравшихся краем протоки к тропе, не первый день на передовой, он знает, что такое здешние болота и что такое для пулеметчика первым открыть огонь на виду у нескольких десятков стрелков, окапывающихся перед ним по фронту. Он не хочет стрелять, понял снайпер. Он видит разведчиков, но стрелять не хочет. Очкарик-недотепа ничего, конечно же, не видит. Где ему? Послушно копает своей лопатой, как всякий салага старается для коллектива. А второй номер, или наблюдатель, спит. Как всякий старослужащий. И унтер, единственный из всего расчета, кто заметил русских, почему-то решил не стрелять. Понятно, почему. Жить всем охота. Что ж, ганс, потерплю и я. И снайпер снял палец со скобы.

Кондратий Герасимович полез в воду первым. Лошадь доверчиво и послушно последовала за ним. Он еще на берегу понял, что перед ним тропа. Во-первых, вверху, среди ольх было порядком натоптано. Следы свежие, оставленные не далее как ночью. Во-вторых, все они сходились здесь, у воды, в одном месте. Вода успела очиститься, муть осела на дно. Но именно там, на дне, виднелись узкие следы, наполовину заплывшие илом и черной листвой, еще не успевшей перегнить и тоже превратиться в ил. И в тех следах еще клубилась неподвижными остатками тумана муть. Следы уводили на ту сторону. Значит, здесь, решил Нелюбин. За ним, стараясь не отставать, полез в протоку младший лейтенант Баранов. Этот парень, жилистый, как рессора, все время был рядом. Кобура пистолета расстегнута. Можно было подумать, что расстегнута она по небрежности. Но черта с два! Так он носил свой штатный ТТ. А за ремнем, на животе, торчал еще один, нештатный. И зачем, думал Нелюбин, ему столько оружия? Эх, молодежь, молодежь…

Младший лейтенант напряженно смотрел то по сторонам, то на летчика, с трудом державшегося в седле, прислушивался к звукам, доносившимся с болот и протоки.

– Слышь, младшой, – сказал он смершевцу, когда они заходили в воду, – застегни кошель, а то пистолет потеряешь.

Но тот даже не отреагировал.

– В такой дрегве потом не найдешь, – ощупывая шестом топкое дно, сказал Нелюбин.

Младший лейтенант Баранов положил на плечо автомат.

– Идут. Слышишь, младшой?

– Кто?

– А кто ж их знает. Может, наши. А может, немецкая разведка возвращается.

– Давай, быстро назад!

– Погоди. Вроде наши. Взводный знакомый, из Девятой роты.

Разведка, высланная навстречу им капитаном Солодовниковым, помогла им быстро переправиться на другой берег протоки. Там, в лощине, их встречали комбат и офицер СМЕРШа. Раненого летчика осмотрела Веретеницына. Поменяла повязку. Сделала противостолбнячный укол.

– Как он? – спросил санинструктора смершевец.

– Рана плохая. Но опасности заражения нет. А это главное.

Их всех, вместе с летчиком, тут же погрузили на полуторку и повезли в тыл, на торфяники, где их ждал подполковник Кондратенков.

Глава двадцать седьмая

Радовский вел свою группу параллельно движению советских разведчиков. Их неожиданно оказалось в три раза больше, чем доложило боевое охранение. Похоже, подошло подкрепление. Возможно, Советы действовали несколькими автономными группами, а теперь объединились. Лейтенант Шмитхубер со своими людьми остался собирать искореженные железки советского истребителя. Ну и черт с ним. Хотя их стало меньше, и напасть на Советы, чтобы попытаться отбить пилота, было теперь делом почти невозможным. Но и выпускать на ту сторону их нельзя. И он приказал радисту выйти на связь с опорным пунктом «Малые Васили». Когда связь появилась, передал шифром следующее: минометной батарее – полная боевая готовность; координаты огня будут сообщены дополнительно; предварительно пристрелять реперы на дальней косе напротив протоки и лес севернее; боеприпасов не жалеть. Рация командира опорного пункта ответила не сразу, через минутную паузу, и очень кратко: вас понял.

Теперь часть ответственности за исход операции он переложил на немцев. Советский самолет, пусть взорванный, в руках лейтенанта Шмитхубера. Он и его люди наконец-то получили то, зачем прибыли сюда из Берлина. Правда, полученное оказалось далеко не в том состоянии, на которое они, возможно, рассчитывали. А разведгруппа Советов – забота Радовского. И Радовский знал, что делать. Он будет гнать большевиков в том направлении, куда они сейчас идут – к линии фронта. И там, на переходе, перед протокой, когда их движение замедлит естественная водная преграда, минометы опорного пункта сделают свое дело. «Черному туману» останется только прочесать местность и выловить оставшихся в живых и добить раненых. Взять пилота. Живого или мертвого.

Несколько раз над ними пролетали самолеты. То пара «мессершмиттов», то пара советских «яков». Ни немцы, ни Советы не начинали атаки. Словно, разделив небо на две половины и положив между собой незримую черту нейтральной полосы, они теперь ходили невдалеке, каждые на своей территории, и лишь изредка, словно по расписанию, соблюдая очередность, снижались и проносились над обеими группами. И немцы, и люди Радовского, и Советы смешались среди болот в этом бесконечном неуютном лесу, так что даже сверху невозможно было понять, где кто. Ни «мессершмитты», ни «яки» не сделали ни одного выстрела.