Ликвидация. Книга вторая

— Не надо. Я уже сам.

Через несколько минут дело было сделано. Дежурный запер решетку, ведущую на лестницу, а Кречетов заколотил дверь изнутри, для верности. На стену поверх двери повесил большую карту Одессы. И, отступив шага на два, полюбовался своей работой:

— Ну, где-то так…

Глянул на часы и схватился за голову — мать честная, Тонечка будет на месте через пятнадцать минут!.. А у него наверняка такой вид, будто он целый день разгружал вагоны. Кречетов нашарил в ящике стола осколок зеркала, с отвращением взглянул на свое мокрое от пота, осунувшееся от бессонных ночей лицо. И эти мешки под глазами… Обреченно вздохнув, майор решительно поднялся из-за стола и потопал к умывальнику — смывать и сбривать следы многочасовых бдений в служебном кабинете.

На столе тихо застрекотал телефон.

— Слушаю…

— Виталий, разгребешься немного с делами, зайди ко мне, — раздался в трубке голос Гоцмана.

— Будет сделано…

По улице, поднимая пыль, тащилась возвращавшаяся с работ колонна пленных румын. Их лица были темными от загара и усталости. Сопровождавшие их конвоиры, казалось, тоже еле передвигают ноги. Они вяло поглядывали на пленных и с несравненно большим энтузиазмом — на красивых девушек, которые время от времени попадались навстречу.

Одесса жила вечерней жизнью. Возвращались в перегруженных троллейбусах и трамваях с работы люди, у продовольственных магазинов томились усталые очереди, на тротуарах стучали молотками «холодные» сапожники, самосвалы, рыча, вывозили груды битого щебня с тех мест, где еще недавно стояли дома. У Воронцовского дворца робко знакомились с барышнями курсанты мореходки. На Потемкинской лестнице, как всегда, фотографировались на память. У памятника Пушкину давал автограф двум школьницам красавец Аркадий Аркадьев, снявшийся недавно в фильме «Сын полка». На той части Приморского бульвара, что когда-то называлась «чистой» — вход на нее стоил пять копеек, там размещалась шикарная кондитерская Каруты, — сидели на лавочках юноши в клешах, небрежно посматривая на прохожих из-под козырьков своих кепок. Грозно уставилась на море старинная пушка у горсовета, который многие по традиции называли думой… Словом, это был целый мир неповторимого, ни на один другой не похожего города, к тому же изнывавшего от летнего зноя.

Из распахнутого настежь окна звучал строгий, официально-правильный мужской голос:

«Постановление Совета Министров Союза ССР об увековечении памяти Михаила Ивановича Калинина. Первое. Соорудить памятники М. И. Калинину в Москве, Ленинграде и Калинине. Второе. Переименовать: а) город Кенигсберг в город Калининград и Кенигсбергскую область в Калининградскую область…»

— От же ж дела, а, — озабоченно покачал головой пьяненький хромоногий мужичок, толкавший перед собой тележку для заточки ножей. — Кенигсберг зачем-то переименовывают…

Из подъезда показался младший сын инвалида, Сережка. И глядел он на родителя без всякой симпатии.

— Отец! Опять?..

— А де Васька? — дал уклончивый ответ находчивый мужичок, стараясь дышать в сторону.

— Шлендается где-то…

— Подсоби, Сережка. — Фронтовик деловито взялся за край тележки.

Но сын продолжал смотреть на него укоризненно, сунув руки в карманы.

— Ну шо такое? — не выдержал наконец мужичок. — Ну, немного угостили добрые люди… Однополчанина встренул на Екатерининской… Мы с ним знаешь как под Алленштайном… Когда на нас эсэсовцы со «штурмгеверами» поперли…

— Каждый день?.. Отец, мне Васьки за глаза хватает. Еще с тобой возиться!

— Сережка! — попытался насупиться фронтовик и даже пальцы сжал в кулак. — Ты на отца-то голос прибери, слышь!.. Я ж за тебя, между прочим, кровь проливал! За твое беспросветное счастье…

— Ну и грузись тогда один, — пожал плечами Сережка и, хлопнув дверью, скрылся в подъезде.

Мужичок, благодушно посмеиваясь, полез в карман за дешевыми папиросами-«гвоздиками». Не такой был сегодня вечер, чтобы злиться. Да и однополчанина он действительно встретил, не соврал.

Худой, стриженный наголо пацан, одетый в добела застиранную ковбойку и болтавшиеся на нем солдатские брюки, рассеянно поглядывая по сторонам, брел по панели улицы Ленина. Его толкали, обгоняли, задевали прохожие, но он знай себе неспешно чапал, лузгая семечки и изредка отвечая на слишком уж обидные шутки в свой адрес.

Да, вечер был поистине чудесен. С ревом обгоняли друг друга автомобили, расхваливали свой товар продавщицы цветов. Парами, держась за руки, шли по тротуару дети, приехавшие на экскурсию из пионерлагеря «Украинский Артек». Они, вертя головами во все стороны, старались слушать объяснения экскурсовода, но куда больше их привлекала вереница из десяти пацанов, двигавшаяся вслед за толстым, одышливым дядькой, заметно прихрамывавшим на левую ногу. Пацаны в точности копировали походку дядьки, отчего встречные прохожие давились от смеха.

Наконец дядька догадался оглянуться. Пацаны кинулись врассыпную.

— Я вас! — взвился над улицей Ленина негодующий, насквозь пропитой бас. — Халамидники!.. И это за вас, бандиты, мы проливали кровь! За нашу смену! За наше будущее!.. Товарищ милиционер, обратите внимание…

Постовой в мокрой от пота белой гимнастерке вежливо козырнул в ответ:

— Изложите вашу жалобу связно, гражданин.

— Связно?! — изумился толстяк. — Да вся улица видела, шо они меня передразнивали самым злодейским образом! Так шо примите меры…

Обходя незадачливого прохожего, горожане смеялись. «Очередь» одесские пацаны устраивали каждый вечер, и обижались на эту шутку разве что люди, у которых чувство юмора отсутствовало напрочь, то есть исключительно не одесситы. Толстый дядька наверняка был приезжим из Херсона или Николаева, а может, даже из Киева.

Подросток в ковбойке и солдатских штанах тоже с улыбкой оглядел толстяка, продолжавшего жаловаться на судьбу усталому постовому. Слышался женский смех. С Дерибасовской дребезжали переполненные, тускло освещенные троллейбусы. Впереди зажигал огни оперный театр. И не подумаешь, что буквально несколько дней назад на площади перед ним лютовала яростная, жаждущая крови толпа…

…— Ну, — буркнул Штехель, закусив от усердия губу. Он вынимал с помощью шила косточки из вишен, аккуратно складывая ягоды в банку. — Дальше шо было?

Его племянник Славик вздохнул:

— Она попросила его купить с лотка пирожок. Там с вишнями были… А он ее потянул дальше, к букетам. Ну, выбрал самый большой, розы. Сдачу не взял. Дал ей. А она отошла и засунула букет в урну. Потом вернулась к пирожкам, купила один…

— А он шо?

— Засмеялся. Наверно, денег навалом, букеты ж дорогущие… А когда они дальше пошли, тая торговка взяла букет с урны та снова на продажу поставила…

— Понятное дело, чего ж добру пропадать, — хмыкнул Штехель, поворочался на табурете, устраиваясь поудобнее, и примерился шилом к очередной вишне. — Дальше…

— Дальше он сапоги чистил у безногого… Дал ему два рубля, я видел. Потом они вместе подошли к театру… Он ее там так за ручку смацал… — Пацан хихикнул в кулак, но Штехель только досадливо поморщился:

— Пистолет при нем был?

— Был, — мгновенно посерьезнел Славик. — Кобура не пустая.

— Никто за ним не шел?

— Я шел…

— «Я шел»! — передразнил Штехель, с силой втыкая шило в вишню. — Другие шли?

— А-а, — понятливо отозвался племянник. — Не, не видал никого.

— А ты не высовывался?

— Да не, я так, издаля, — на секунду замешкался пацан. — Как учили.

— Ну а дальше?

— Дальше они в театр не пошли. Повернули до Приморского. Постояли у пушки, у фуникулерной будки…

Штехель, рассеянно кивнув Славику, потащил полную банку вишен к плите. На большой кастрюле подпрыгивала под напором пара крышка.

— Как вам отдыхается, товарищи? — рядом со столиком Кречетова и Тони остановился величественный метрдотель, наверняка помнивший быт еще дореволюционной Одессы. Его блеклые глаза источали отработанную до автоматизма почтительность.

— Хорошо отдыхается, — кивнул Кречетов. — А чтобы отдыхалось еще лучше, принесите нам, будьте любезны, еще бутылочку шампанского. Желательно, конечно, не местного винзавода, хоть это и непатриотично… И фруктов не забудьте.