Последняя мировая... Книга 1

Мирка тряхнул головой, чтобы выгнать кошмар, и закрыл глаза. Но, открывая их, снова увидел: в сторону неба шел человек. Его бы окликнуть, чтоб взял с собой Мирку, который наверно, уже обречен!...

Человек как услышал Мирку. Остановился и обернулся, пристально глянув в сторону Мирки. Мирка поник, роняя в ладони горячий лоб, вжимая до боли в них воспаленные веки. Стряхнулись, на миг отступили круги в глазах, и Мирка снова увидел того человека. Он шел книзу, с другой стороны колючки. За чертой. Он был за чертой, Мирка видел!

Может быть, потрясение это, как те же круги из глаз, — стряхнуло, поколебало боль, пошатнуло ее? Она отступила, как некий упрямец, признавший проигрыш. Ушла, как уходят немногословные люди.

Утро, грубыми криками немцев, сгоняло весь лагерь на аппельплац. Экзекуция! В лицах казненных Мирка боялся увидеть того человека. Тысячи башмаков деревянных гремели в марше мимо убитых — остальные должны были их запомнить. Трупов было намного больше, чем схваченных, изобличенных немцами — рядом с героем ставили тех же, кто рядом с ним жил, или был на работе… Мирка шел в крайнем, ближнем к убитым ряду, но того лица не увидел. Не было. Не было точно: Мирка его на всю жизнь запомнил.

То лицо он искал всегда, когда наступало утро казни. И однажды вздохнул с облегчением: времени столько прошло — может быть, это был все же, бред?

И увидел, когда мог забыть. Узнал! Человек шел с другими, в колонне, которая возвращалась в барак. Мирка впился в его лицо взглядом, думая, что он почувствует это и обернется. Тот обернулся и поискал глазами. Он видел Мирку, но не узнал. Винкель был на его груди красный: свой. «Русский!» — чудом сдержался, в голос не крикнул Мирка…

Из русских, попавших в Освенцим, Мирка был в числе первых. Потом были те, о которых Герман сказал «Капут!». В тот же день, истощенные крайне, русские пленные, все девятьсот человек были задушены газом. Успешно задушены: Рудольф Гёсс испытал новый газ — «Циклон Б», — на который большие надежды имел сам фюрер. Отчасти — обычная практика: нерабочий материал шел с железной дороги — сразу же, в «газовый душ» — в крематорий. Иначе бы в лагере жили уже миллионы. А живые скелеты русских военнопленных — какой же материал? Но, кажется, Герман по-своему оценил успех испытаний Рудольфа Гёсса: с Миркой больше не разговаривал, но оставил в своем восьмом детском блоке, где были узники всех стран Европы, не было русских. А поэтому, все-таки реже, и не с таким интересом, сюда шли врачи и эсэсовцы.

Комендант расширял, разворачивал лагерь, как раз, когда Мирка стал маляром. От объекта, к другому, — он знал почти всю территорию. Он мог бы найти героя, — так остро, до боли, хотел найти и сказать: «Я надежный, я свой! Я же все знаю: я все в ту ночь видел…» Но Мирка не делал этого. Ищешь друзей в Освенциме, — будь готовым стать жертвой, или в жертву отдать других. Здесь не быть по-другому… Как и любовь — дружба также по сути, жертвенна. Это доказывает Освенцим!

В бреду — Мирка помнит это — рвался окликнуть: «Возьми с собой меня, Мирку, пожалуйста, я уже обречен!...». Но не было сил окликнуть, и герой, как призрак, ушел за черту, не заметив Мирку. А после, забыв о боли, Мирка если и мог бы увидеть то же лицо, если это не бред — только на утрамбованной в камень земле аппельплаца. Или уже не увидеть — тот же ушел. Он твердо сошел на землю с той стороны колючки.

Но почему он здесь? Вот чего не мог понять Мирка. Бред прошел, и человек, в ту ночь, бывший призраком — снова не призрак? Отмеченный винкелем узник — как все?

Страдал от бесплодных догадок Мирка, и не делал шага, зная, что для героя шаг может стать роковым. Ведь и узники тоже героев любить не могли, как не могут любить чужого, за которого надо платить по его долгам. А платили публично: снопами скошенных автоматами тел, под открытым небом, на аппельплаце. Поэтому враг здесь — не только эсэсовец в форме, — в скрытых и явных, одинаково беспощадных врагов друг другу, узников превращал инстинкт самосохранения. Самый сильный инстинкт. Он сберег живой мир на земле, но он же, из человека способен делать животное.

Поэтому ничего не знает Мирка о незабытых на всю жизнь, друзьях: Алеше и Саше. Они же ведь здесь, они вместе приехали. Здесь они, но!... Ищущий человек и в толпе различим: выдает человека поиск, и это неплохо — замеченным помощь приходит скорее. Но замеченным быть в Освенциме — это совсем другое. Здесь Мирка усвоил другую истину: чтобы убить человека, его, все же надо заметить сначала. А можно представить себе, что заметив, эсэсовец скажет себе: «Мальчик ищет кого-то? Гут, хароший, худой, бедный мальчик…», и достанет сухарь? Не замечен никем — будешь жив... Простая наука Освенцима. Быть замеченным — это шанс, близкий к сотне из ста, — улететь на небо дымом высокой трубы крематория.

А рискуешь не только сам, когда ищешь — чужое внимание может пасть и на того, кого ищешь — здесь много случайных ушей и всевидящих глаз. Поэтому: сердце крепя — его-то никто не видит, — тяготил его Мирка тоской, но держал в одиночестве.

Он увидел: вначале, еще в карантине, когда учили маршировать; командам «налево» — «направо» — «снять шапку» — «надеть» — «быстрее!» — увидел, что может войти, в доверие к старшему. Втереться. Но мама, отец — казалось ему, не одобрят такого в сыне, которому отдавали последнее, лучшее — тот же шмат сала. Мирка забыть не может глаза мамы, руки ее, ее раздумья, когда разделить нужно было этот, последний кусок.

У Германа были такие Der Freund. Вряд ли он уважал их, но он — уголовник, здесь был царьком, — и в таких нуждался. Им было легче, чем остальным, шансов жить у них было больше. Но за это они платили жестокой и хитрой — кто как, по-разному — продажностью по отношению к остальным ровесникам-узникам

Мирку злило, когда он об этом думал, но он не жалел. Он верил в победу, пусть не была эта мысль близкой: Мирка не знал, какой она может быть — победа, — когда? Но не только дух смерти витал здесь. Да он был всюду.

В первый год, и в начале второго, здесь задыхались все: и эсэсовцы тоже, — когда трупы, тысячи трупов, сжигали в траншеях и ямах. Сжигали — места в земле не хватало. Земли не осталось бы в лагере и далеко вокруг, если б Освенцим жертвы свои хоронил, как люди! Только огонь и пепел! Жгли и задыхались, до тех пор, пока не задымили трубы четырех крематориев…

Пусть и теперь, — уже без зловещего, тучного чада, — так же всюду витал дух смерти. Но, здесь же бились десятки тысяч сердец, в которых, хоть маленькой каплей, оставались надежды на жизнь и победу.

Документальные свидетельства войны:

«В тот приезд с инспекторской проверкой Гиммлер осветил Гессу еще одну важную проблему: «Фюрер, — он сказал, — возлагает большие надежды на Освенцим для окончетельного решения еврейского вопроса». Они приказал немедленно рыть глубокие ямы, в которых будут сжигаться тысячи задушенных газом людей".

Рудольф Гёсс. Комендант Освенцима

"Однако я припоминаю себе только один транспорт с советскими военнопленными.

В нем было 900 человек, и они были уничтожены. Акция проведена в блоке 11. Я надел противогаз и лично наблюдал за убийством. Должен признаться, что после процедуры я испытал облегчение: вскоре мы  должны были начать массовое уничтожение евреев, однако ни Эйхман, ни я понятия не имели, как лучше это организовать. Мы были уверены, что газовая камера — наилучшее решение, но не знали, какой газ и как лучше использовать для этого. Теперь мы не только получили газ, но и поняли, как правильно проводить процедуру».

Рудольф Гёсс. Комендант Освенцима

«Стоя ночью при разгрузке эшелонов с людьми, находясь рядом с газовыми камерами и кострами, на которых горели трупы, я часто думал о своей  жене и детях, не связывая, однако, этих мыслей, со всем происходящим вокруг.