По ту сторону

И тут наступило самое страшное — раны нагноились. От Яши шел тяжелый, сладковатый запах, от которого начинало тошнить. У Коняхина худо было с рукой: палец еле держался, а главное — чувствовалось жжение, и лейтенант начал опасаться гангрены. Надо было что-то делать.

И он решился.

— Ваня, разбинтуй-ка мне руку, — попросил он Переплетова.

А когда тот разбинтовал, лейтенант сказал:

— Достань нож.

Переплетов достал перочинный нож.

— Режь!

— Да вы что? — испуганно отшатнулся механик.

— Видишь, уже гниет. Если начнется гангрена, мне крышка. Значит, надо резать. Прошу как друга…

— Не могу я…

Переплетов и сам понимал, что лучше всего этот палец отрезать. Но перочинным ножиком? Да еще без бинтов и лекарств. Если бы каплю йода или хотя бы спирту, чтобы протереть нож! Но у них ничего не было.

Палец похоронили тут же, в овраге.

На пятнадцатые сутки лейтенант сказал Переплетову и Голенко:

— Сегодня ночью попытаетесь пробраться к нашим. На передовой сейчас относительно тихо, немцы успокоились, момент удобный.

— А вы?

— Яшу бросать нельзя. А с ним не пройдем.

— Мы тоже не можем вас бросить, — сказал Переплетов. — Если и погибнем, так все вместе.

— Зачем же погибать? Нам еще фашистов добить надо, до самого Берлина дойти.

— Это все так, но мы вас тоже бросить не можем.

— Если пройдете, пришлете за нами хотя бы разведчиков.

— А вдруг тут без нас что-нибудь случится? Все-таки четверо — не двое.

— С одним-то пистолетом? — усмехнулся Коняхин. — Кстати, возьмите его. Мне он все равно ни к чему, руки-то забинтованы, стрелять не могу.

— Но…

— Это приказ!

— Есть! — сказал Переплетов, впрочем, без особого воодушевления.

Они долго обсуждали, как лучше пробраться к линии фронта, в каком месте ее перейти. Когда стемнело, Переплетов и Голенко ушли.

В эту ночь Коняхин так и не уснул — все прислушивался и вздрагивал от каждого звука; то ли это был крик ночной птицы, то ли скрип двери в одной из ближайших хат.

Но ни выстрелов, ни криков не было слышно, и к утру он с облегчением подумал: «Значит, прошли».

Он немного успокоился, но уснуть не мог. В голову лезли разные мысли. Правильно ли он поступил, отправив Переплетова и Голенко? То, что всем оставаться здесь бессмысленно, — ясно. Но, может быть, надо было пробираться всем четверым? Конечно, Яшу пришлось бы нести на себе, и, напорись они на немцев, уйти с раненым на руках было бы трудно. А все же…

Он один решает их судьбу сейчас. Над ним нет ни командиров, ни начальников. Но он отвечает за этих троих подчиненных ему людей и перед командирами, и перед Родиной, и перед партией, и перед родными и близкими этих людей. Он, коммунист Коняхин, лейтенант Советской Армии. Правильно ли он распорядился их судьбой?

Иван Митрофанович, хотя и не хотел их с Яшей оставлять, понимает, что иначе он не мог поступить. А остальные? Понимают ли? Да, они целиком доверяют ему как командиру и коммунисту. Он самый молодой из них, но все слушаются его беспрекословно, ибо он олицетворяет сейчас и Советскую власть, и партию коммунистов.

Днем он немного вздремнул, а в следующую ночь опять прислушивался — ждал разведчиков. Но они не появились ни в эту ночь, ни в следующую. «Неужели с Переплетовым и Голенко что-то случилось?» В то, что сюда не смогут пройти разведчики, он не верил.

И хотя он скрывал от Яши свою тревогу, оберегая его от излишних волнений, Косенко сам думал о том же.

— Зря вы остались со мной, товарищ лейтенант. Все равно я уже не жилец. А вам из-за меня пропадать ни к чему.

Чтобы как-то отвлечь Яшу от подобных рассуждений, Коняхин рассказывал ему о своей довоенной жизни. О том, как учился в педагогическом техникуме, как потом учительствовал в совхозе, в Оренбургской области.

— Я ведь историю и географию преподавал. Вроде бы умел заинтересовать ребятишек этими предметами. А вот сейчас думаю, что не так им все надо было объяснять. Понимаешь, мы сейчас с тобой эту историю сами делаем. Вот кончится война, пройдет лет десять-пятнадцать, и ребятишкам, которые придут к тому времени в школу, эта война покажется далекой историей. А тут надо, чтобы они почувствовали как свое личное, а не только мое и твое. Лучше нас с тобой им о войне никто не расскажет…

Но рассказы о школе Яшу почему-то интересовали меньше, чем разговоры о любви и верности. Когда лейтенант рассказал о том, как познакомился со своей невестой Аней Пирумовой, Яша заметил:

— Может, вам и повезло. Пишет она вам часто, значит и верно ждет. А другие? Кто их знает, как они там без нас? Солдаты, которые по ранению дома побывали, всякое рассказывают.

— А ты не верь этим сплетникам. Мало ли что наговаривают.

— Вы вот доверчивый, в людях только хорошее и замечаете. А в них и дурного много.

Это верно. Будучи сам честнейшим и чистейшим парнем, Яша не прощал другим даже мелких грешков. Если многих война сделала более терпимыми, то в Яше она только обострила эту его органическую неприязнь к человеческим слабостям.

На четвертые сутки после ухода Переплетова и Голенко Яше стало совсем плохо. Надо было что-то предпринимать. И Коняхин решил идти в село.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

За этой хатой он наблюдал несколько дней, и она показалась ему наиболее подходящей. Во-первых, потому, что там остались ее владельцы. Из хаты часто доносился плач ребенка, может быть, именно из-за него и остались здесь. А раз в хате есть грудной ребенок, немцы вряд ли поселятся в ней, найдут более спокойное место.

Во-вторых, она расположена недалеко от оврага — в случае чего будет легче уйти.

Ночь была темная, и к дому он подполз незамеченным. Часа полтора лежал возле него, прислушиваясь к каждому шороху. Все было тихо. Лишь изредка где-то спросонья тявкнет собака, или скрипнет дверь, должно быть, кто то выскочит по нужде. И опять тишина.

Но вот в хате заплакал ребенок. Ласковый женский голос убаюкивал: «А-а-а!»

Пожалуй, это был самый подходящий момент. Не придется будить людей, да и, если он постучит, не так будет слышно из-за плача ребенка.

Осторожно пробравшись к двери, Коняхин уже взялся за скобку, когда в сенях услышал немецкую речь. Лейтенант бросился за угол и распластался на земле. Он слышал, как распахнулась дверь и во двор вышли двое фашистов. Они остановились метрах в трех от лейтенанта, их силуэты ясно вырисовывались на фоне неба. Наверное, ребенок разбудил и их. Сейчас они о чем-то спорили.

Больше всего лейтенант боялся закашлять. Холодные осенние ночи, проведенные в овраге, не прошли бесследно: Коняхин основательно простудился, и его душил кашель. Вот и сейчас в горле першило, кашель буквально рвался наружу, и не было никаких сил его сдерживать. Лейтенант судорожно глотал, но в горле было сухо, и только еще больше хотелось кашлять.

Наконец немцы перестали спорить и пошли со двора, о чем-то разговаривая уже спокойно. Наверное, решили переночевать в другом месте.

Когда затихли их шаги и голоса, первым желанием лейтенанта было броситься в хату. Он уже вскочил на ноги, но тут же в сознании мелькнуло: «Эти-то ушли, а другие могли остаться. Сколько их там было?» Ведь он считал, что в доме вообще нет немцев. «Нет, надо уходить».

Он пополз опять через огород, тем же путем, которым пробирался сюда. Он полз теперь еще более осторожно.

Неожиданно рука по самое плечо провалилась в землю. Что это: яма или погреб? Он сел и стал обеими руками разгребать землю. И вдруг ладонью уперся во что-то мягкое, начал ощупывать. Вот под рукой шевельнулось, и из-под земли раздался испуганный детский голос:

— Ой, кто тут?

— Тише! — прошептал лейтенант. — Ты один тут?

— Нет, с сестренкой, — шепотом ответили снизу. Судя по голосу, мальчишке было лет десять.

— Что вы тут делаете?

— А вы кто такой? — спросил мальчик.