Тайны Тарунинских высот

— Солдаты говорили, значит, что со всех сторон немец бил?

— Говорили этак-то... Только разве это возможно, товарищ полковник? Так не бывает. Это от расстройства чувств человек воображает. Помолчи, Шалфей! Разговор серьезный.

Еремину показалось, что Шалфей опять некстати хочет ввязаться в разговор — уж и рот раскрыл. Но это было не так: молодой солдат слушал мрачный рассказ с чувством, близким к ужасу, и рот у него от напряженного внимания раскрылся, как у ребенка. Однако же обращение Еремина вернуло ему обычную озорную веселость, и он тотчас же выпалил какую-то рифмованную скороговорку. Но никто уже не засмеялся, а Еремин даже плюнул в сердцах:

— Тьфу! Пустой ты человек, Шалфей. Вот поглядим, как в бою ты будешь зубы скалить...

— И в бою буду, — сказал Шалфей. — И ежели помирать придется, над смертью насмехаться буду. Помру на страх врагам со смехом, весело, пускай думают, что убить меня невозможно: обратно оживу.

— Какое уж веселье — помирать, — сердито сказал Еремин. — Зря болтаешь! Не в том наша задача, чтобы помереть, а в том, чтобы победить. Верно я говорю, товарищ полковник?

— Правильно. Только и смех — не грех. Вот как погоним немцев от Ленинграда, на смех спрос еще больше будет. Тогда уж мы посмеемся над ними всласть!

— А скоро, товарищ полковник? — спросил Еремин таинственным шепотом.

Все придвинулись к Буранову, и он увидел, как загорелись глаза у солдат.

— Что скоро? — переспросил он, хотя и понял прекрасно, что хотелось узнать солдатам.

— Начнем-то скоро ли? — все так же шепотом повторил Еремин, и в этом свистящем шепоте послышалась такая страсть, что Буранов понял: нет сейчас у этих людей большего желания, как дорваться до врага.

— Не знаю, — отвечал полковник, страдая, что не может оказать ничего другого. — Не знаю, ребята, — повторил он. — Да ведь если бы и знал, разве мог бы сказать?

Он увидел, как потемнели солдатские лица и потухли глаза, и вдруг добавил, улыбаясь:

— Одно могу вам сказать, ребята: портяночки свои вы скоро просушите.

После этого не избежать бы полковнику множества вопросов, но тут, словно на выручку ему, явился командир отделения — старший сержант. Он лихо вытянулся перед полковником, представился и доложил все, что положено в таких случаях докладывать. Буранов смотрел на него с удовольствием (когда-то и сам он был таким бравым сержантом).

— Службу, я вижу, вы хорошо знаете, — сказал полковник. — Вероятно, и местность точно так же. Я попрошу вас показать мне, откуда лучше всего видно расположение противника.

— Понятно! — отвечал старший сержант. — Лучшая видимость противника у нас с левого фланга. Там имеется небольшая приподнятость местности. И высокий бурьян позволяет наблюдателю хорошо маскироваться. Только разрешите заметить: вылезать туда опасно — снайпера ихние не зевают.

— На войне опасность — не препятствие, — возразил спокойно Буранов. — Воевать всегда опасно. Безопасной войны не бывает. Даже в штабе сидеть небезопасно, — добавил он с усмешкой. — У меня самого два начальника штаба из строя выбыли. И адъютант...

Говоря это, он уже присматривался, как бы половчее выбраться на бруствер.

— Постойте, товарищ полковник! — решительно остановил его командир отделения. — Так нельзя. Разрешите мне распорядиться. Чтоб все было как положено. В полном порядке и в соответствии с военной наукой.

Буранов с любопытством посмотрел на младшего командира: как это здесь применит он законы военной науки? А тот скомандовал:

— Федоров! С ручным пулеметом занять позицию у крайней правой бойницы. Товарищ полковник вылезет на бруствер вот там слева. В этом месте под проволокой имеется хороший лаз, и травка малость маскирует. Полковник станет наблюдать, а ты прикрывай огнем, отвлекай внимание противника от наблюдателя. Понял?

Высокий веснушчатый солдат, добродушно улыбаясь, взял пулемет и молча направился к крайней бойнице. Буранов осторожно вылез на бруствер. Место для вылазки было указано самое подходящее — прикрытое от глаз противника бурьяном. Но, конечно, и за этим пунктом враги наблюдали. К счастью, погода благоприятствовала Буранову: порывы ветра усилились, и бурьян раскачивался так, что мог скрыть движения ползущего человека. Полковник прекрасно знал все тонкости маскировки и ничем себя не обнаружил. Ползать он умел по-пластунски очень ловко и быстро. Пролезши под проволочным заграждением, он благополучно добрался до зарослей бурьяна и, чуть раздвинув жесткие стебли, стал смотреть в бинокль. Справа короткими очередями начал бить пулемет Федорова. В ответ на вражеской стороне захлопали редкие винтовочные выстрелы.

Буранов знал, что если вражеский снайпер заметит его, ему не сдобровать, но думал только о том, как бы получше разглядеть загадочную лесистую высотку. Его ожидало горькое разочарование: к высотке он сильно приблизился, но весь низ ее был скрыт бугорком, находившимся в нейтральной полосе, видны были только раскачивающееся от ветра зеленые кроны деревьев — и ничего больше!.. Экая досада! Отлично просматривался участок траншеи правее высотки, но он Буранова не интересовал. Полковник не задумался бы вылезть и в нейтральную полосу, взобраться на бугорок, но понимал, что это невозможно: бурьян кончался недалеко от нашего окопа, впереди не было ни травинки, да и сам бугорок был совершенно голый. С фронта его ничто не прикрывало — там была болотная низина.

Буранов возвратился в траншею, и старший сержант скомандовал:

— Федоров, слезай! Отбой!

Пулеметчик вернулся такой же улыбающийся, как и уходил, хотя левая щека у него была в крови.

— Ранило тебя? — строгим тоном спросил командир отделения. — Не уберегся?

— Нет, товарищ командир, не попал он. Чуть царапнуло пулей. Пустяки. А я, кажись, накрыл его последней очередью. Снайпера-то, что у сухого куста сидел. Замолчал, собака! Авось, навсегда!

Рана и впрямь оказалась только ссадиной, которую тут же залепили полоской марли.

— Ему чуть левей бы взять, — рассуждал Федоров. — А может, целился он точно, да ветра не учел. Ветер сегодня неровный. И аккурат во фланг дует. Хороший ветерок.

— Ну, спасибо, солдат, за поддержку, — сказал Буранов. — Отлично прикрывал меня огнем.

— Чего ж не пострелять? — отвечал Федоров. — На то война. Патронов у нас теперь хватает. Не жалуемся.

Полковник ушел, а солдаты еще долго гадали, что могли означать его слова насчет портянок. Такой большой начальник, считали солдаты, слов на ветер бросать не станет...

Буранов направился обратно тем же путем. Теперь он шел медленней и, выйдя в тальники, стал любоваться зеленью и голубым небом. Узенькие листья красиво чеканились на небесной лазури. Солнце припекало лоб, забираясь под козырек фуражки, откуда-то сбоку заглядывало в глаза, заставляя щуриться. На миг Буранов позабыл огорчение, вызванное неудавшейся разведкой, забыл, где он и что происходит: просто было вокруг лето — чудесная погода, самая подходящая, чтобы отправиться в лес по грибы или по ягоды. Буранов был большой любитель грибных и ягодных экскурсий и до войны каждое лето не один раз выбирался в лес с женой и сынишкой. Ксенофонт Ильич был великий мастер собирать грибы и ягоды. Острый глаз артиллериста помогал ему раскрывать не столь хитрые тайны леса. Он набирал всегда больше всех, но незаметно подбрасывал добычу в корзинку сына, так что тот выходил победителем. Где-то далеко, в невозвратном прошлом, остались эти невинные мирные радости. Вот уже третье лето — а казалось, десятое или тридцатое! — было не до грибов и ягод. Только два раза за это время виделся он с женой и сыном, хоть и находились они так близко. Нежность, любовь, семейные радости — все это для Буранова было отодвинуто в будущее. И когда его вдруг охватывала тоска по жене, он решительно отстранял это. В письмах Буранов был сдержан и скуп на ласковые слова.

Все свои силы, всю страсть, все чувства и помыслы Буранов отдавал войне. Он знал теперь только военные радости, если не считать удовольствия, которое, как всякий здоровый человек, получал от хорошей погоды, от сытного обеда и папиросы, от крепкого сна. Хоть эти маленькие физические радости на войне гораздо значительнее, чем в мирной жизни, радость, близкую к счастью, приносил только военный успех. И сейчас Буранов решительно повернул свои мысли в привычное военное русло: стал размышлять о летних учениях на Карельском перешейке. Он снова и снова взвешивал значение этой подготовки.