О чем грустят кипарисы

— Подождём ещё.

— Они сейчас прилетят.

— Солнышко всходит.

— Тише…

«Надеются на чудо, — подумала я, подавляя стон. — Бедные девочки».

— Летят! — вдруг объявила Руфа. — Что вы на меня так смотрите? Летят, говорю вам. Туда смотрите, — она указала рукой на северо-запад.

В её голосе было столько уверенности, что я поверила сразу: возвращается «По-2», который мы ждём. Свершилось очередное чудо. Как в сказке. Наверное, девушки лежали где-то в лесу мёртвые, бездыханные. Подошла старушка, побрызгала живой водичкой. Катя и Оля встали, отряхнулись, сказали «спасибо» и полетели домой. Какой ещё «По-2» может лететь с той стороны в такое время? В том, что это «По-2», можно не сомневаться. Руфа не спутает.

Вскоре мы увидели в небе тёмное пятнышко. Я моргнула раз-другой, потеряла. А может, его и не было. Нет, снова увидела, стала смотреть, не мигая. «Если они, — мелькнуло в голове, — богатырский дух полка воспрянет, станет ещё сильнее».

Переваливаясь с крыла на крыло, самолёт зашёл на посадку. Как-то плюхнулся на полосу, подрулил к крайнему «По-2» и замер.

— Посадочка, — сказал кто-то.

— Не самолёт — решето.

— Не залатаешь, придётся перетягивать.

— Живые, обе…

Девушки на аэродроме хотя и умирали от радости, но виду не подавали, ничего, мол, особенного не произошло: мы ждали их и вот дождались.

У меня не было сил подняться, Валя, смеясь, помогла мне. Голова слегка кружилась, но боль прошла.

Катя и Оля подошли к Ракобольской.

«Докладывают о своих приключениях, — подумала я. — Послушать бы. И где они скитались столько времени, двадцать с лишним минут!»

Вдруг Катя Олейник покачнулась. Ракобольская едва успела подхватить её. На помощь сразу бросились несколько человек.

Оказывается, обе девушки были ранены — лётчица в руку, штурман в плечо. Их увезли в санчасть. Начальник штаба сказала коротко:

— Отбивались от «мессера».

Вскоре на грузовой автомашине мы уже ехали в столовую. Поравнялись с санчастью, грянули:

В честь Катюши Олейник. Наверно, на Одере было слышно. И в Восточной Пруссии. Само собой, выпили за здоровье, раненых подруг. Давно не было такого оживлённого застолья:

— Нашему бы «По-2» да скорость.

— Может быть, замотали они «мессера». Как миленький врезался в лес или в землю, такие случаи бывали. Войти в пике легко, а выйти — ой-ой-ой. Особенно истребителю.

— И Оля могла его сбить, запросто. Маленькая да удаленькая. Пулемёт штука серьёзная. Тра-та-та — готово, капут, — сказала Валя.

— Если и замотали или сбили, всё равно не скажут. Постесняются…

В другом углу столовой тоже говорили о сегодняшнем происшествии:

— Гляжу, у Кати с пальцев кровь капает. — Это голос Ракобольской. — Что с вами, спрашиваю. Сама испугалась, их испугала. Обе побледнели. Оля схватилась за плечо — и у неё кровь. Я сначала не заметила, обалдела от радости. Было отчего: как с того света явились. А на самолёт страшно смотреть, дыра на дыре. Перебито управление, представляете? И долетели.

— Удивительно, как крылья не отвалились при посадке. Памятник надо Поликарпову поставить, — в тон Ракобольской добавила одна из лётчиц.

Подробности неравного боя мы узнали в тот же день, «Мессершмитт» атаковал девушек вскоре после того, как они отбомбились. Оля была настороже и встретила истребитель огнём из пулемёта. Катя маневрировала, как никогда, но оторваться от «мессера» не удавалось. Крутились над самой землёй, рассчитывали, что немец потеряет их. Не тут-то было: его атаки следовали одна за другой, и если бы не пулемёт, «мессер» наверняка расправился бы с ними.

На раны девушки не обращали внимания, вроде я боли не чувствовали. И когда докладывали, тоже забыли о них.

Видимо, немец израсходовал весь боезапас — исчез. Оля в истребителя не попала, но её прицельный огонь сбивал его с курса.

— При наступлении потерь меньше, — сказала Валя, когда мы вернулись с аэродрома. — Я имею в виду наш полк. У пехотинцев, конечно, наоборот. У нас своё: в Крыму наступали месяц, в Белоруссии месяц — никого не потеряли. Как затишье, только и ждёшь — кого-нибудь собьют. Когда начнётся новое наступление, как ты думаешь? Осенью? Зимой? В будущем году?

— А ты как думаешь?

— По-моему, не скоро. Мамочка моя. — Валя с тихим, сладостным стоном вытянулась на постели, с минуту помолчала. — Все косточки болят. Из-за парашюта… Знаешь, я так рассуждаю. Чем ближе к Берлину, тем больше укреплений. Из тыла сейчас и к нам, и к ним идут новые танки, самолёты, пушки, боеприпасы. Надо восполнить потери. Особенно в боеприпасах. Их, наверно, почти не осталось, израсходовали. Пока накопят в тылу, пока подвезут — необходимо время. Новобранцев надо обучить, иначе полягут без пользы. Наступление, я считаю, готовится сокрушительное, небывалое. Вот и получается: уйдут месяцы. Для кого затишье, для нас буря. Помнишь, на Кубани, фронт застыл, а в воздухе что творилось, кошмар. Ты спишь?

— Нет, слушаю. Ты права, но не совсем. В крымском аду нам просто повезло.

— Повезти может одному экипажу, но не полку.

— Тоже верно, — согласилась я. — Ты меня совсем сбила с толку…

Мне не хотелось сейчас серьёзно спорить — не было сил. Говорила я, не задумываясь. Но Валя, как всегда, была во всеоружии. Сейчас разделает меня под орех. Пусть.

— Понимаешь, в чём секрет, — с воодушевлением продолжала она. — Сам факт, что мы наступаем и наступаем успешно, действует на немцев угнетающе…

— Руки у них трясутся, глаза отуманены страхом, снаряды и пули идут в молоко, — я рассмеялась. — Так что ли?

— Не смейся. По существу, так оно и есть. Они чувствуют: война проиграна, но когда затишье, стреляют спокойнее, точнее, это факт.

— Значит, как говорит Бершанская, будем внимательны.

— Она знает, что говорит, — заключила Валя и, немного подумав, добавила: — Не напрасно её посылали в Москву. Только вот нашли время… Послали бы меня, я бы такую речь закатила…

— А с кем бы я летала?

— Ни с кем. Ты сидела бы в зале и прерывала моё выступление бурными аплодисментами.

— Нет. Не хочу, — возразила я. — Не поеду.

— И я не хочу, и Бершанская не хотела. Я это к тому, что надо было послать кого угодно, если уж так было необходимо, только не командира полка.

— Приказы не обсуждают.

Возле окон нашего дома, тарахтя мотором, прошла автомашина, кузов затянут брезентом — видать, повезли бомбы. Выждав, когда снова наступила тишина, Валя продолжала:

— Это только так говорится. Обсуждают и осуждают, да ещё как. Помнишь, как мы шумели, когда прилетели в Белоруссию? Прибыли воевать, а нам приказывают: тренируйтесь, тренируйтесь, тренируйтесь.

— Ну и что? Напрасно шумели.

— Почему напрасно? — приподнялась Валя. — С командиром дивизии познакомились. Пусть мы ошиблись, нас поправили, ничего страшного. А ошибётся начальство, попробуй его поправь. Так что приказы приказам рознь. Бывают даже несвоевременные приказы…

— Ты слышала о таких?

— Мне девочки рассказывали, которые побывали в санатории для лётного состава.

— Фольклор.

— Дыма без огня не бывает. Нам повезло не в Крыму, а в Москве — сначала с Расковой, потом с Бершанской. Наши женщины, если возьмутся… — Валя махнула рукой, опять опустилась на подушку. — Прикажи мне спать, командир.

— Спи, штурман.

— Есть. Умный, своевременный приказ. Какое может быть обсуждение. Сплю…

«В основном она права, — подвела я итог дискуссии. — Дисциплина должна быть сознательной, а не бездумной, это главное. В немецкой армии дисциплина, с первого взгляда, железная. Но она — тупая. Фюрер думает за всех, а миллионы бандитов послушно исполняют его бесчеловечные приказы. Всё держится на страхе, а на нём далеко не уедешь. Из истории известно, чем это кончается. На царском флоте была, например, палочная дисциплина, но пришло время, и «Аврора» шарахнула по Зимнему дворцу…»