Из писем прапорщика-артиллериста

Владимира на квартире не было. Он был в своем оперативном отделении в штабе корпуса. Мы зажгли у[189]него на столе лампу и послали за ним денщика. Через насколько минут Владимир прибежал веселый и бодрый с ворохом интересных бумаг под мышкой, со свежими немецкими радиотелеграммами, возвещавшими о важных событиях в России; он, конечно, уже слышал о газовой атаке, но вот разница: он ее не пережил, она не застряла у него в утомленном мозгу, в сердечных спазмах, в накатывающих временами воспоминаниях запаха и шума, и потому она для него кончилась тем, что «мы удержали окопы». Она кончилась, и он деятельно и бодро перешел к очередным делам. Стоя у стола, он звонко читал немецкие радиотелеграммы, молодой и оживленный, — и совершенно не замечал, что Евгенийничегоне слушает и не понимает, что он не слушает потому, что у него в переносице стоит запах газов, а в ушах плеск и свист разрывов.

Когда Владимир кончил, Евгений сказал: «А знаешь, Володя, пожалуй, Челка падет, она сегодня лежала такая несчастная», на что тот ответил: «Ну она ведь глубокая старушка». А помнишь, Наташа, как мне тот же Владимир писал в лазарет о гибели Османа, сломавшего себе ногу, «о взоре лошади, которого никогда не забыть».

Да, бесконечно много значитвидеть.Не видевший, не переживший войны никогда в ней ничего не поймет, т.е. не откажется от понимания, объяснения и оправдания ее. Уж, кажется. Владимир пережил войну, пережил все ее ужасы, а и он начинает забывать.

Поужинав, мы прошли в оперативную штаба. Там сидело несколько офицеров: каждый засвоимстолом присвоейлампе и в ворохесвоихбумаг. За спиной у каждого карты, с синими и красными изображениями линий наших и немецких окопов. Во всем бросающаяся в глаза вытравленность всякой реальности — все: схема, цифра, сводка, исходящая, входящая, телефонограмма, радиограмма, «наштакор», «наштазап», но совсем не ночь, дождь, глина, мокрые ноги и горячий затылок, лихорадочная, бредовая тоска о прошедшем и сладкая мечта о грядущем, проклятие безответного повиновения и проклятие безответственного приказания, развратная ругань, «мордобитие» перед атакой, отчаянный страх смерти, боль, крики, ненависть, одинокое умирание, помешательство, самоубийство, исступленье неразрешимых вопрошаний, почему, зачем, во имя чего? А кругом гул снарядов,[190]адские озарения красным огнем... О Господи, разве кому-нибудь передать это.

Помнишь наши споры? Я всегда утверждал, что понимание есть по существу отождествление. Война есть безумие, смерть и разрушение, потому она может быть действительно понятна лишь окончательно разрушенным душевно или телесно — сумасшедшим и мертвецам.

Все же, что можем сказать о ней мы, оставшиеся в живых и в здравом разуме, если и не абсолютно неверно, то глубоко недостаточно.

Писать дальше не могу. Сейчас приехал командир из лазарета и прислал за мной своего денщика, который утверждает, что будто есть сведения, что в Петрограде революция...

О если бы это оказалось правдой![191]

Философ на бойне

Федор Августович Степун (1884-1945) принадлежит к славной плеяде русских философов Серебряного века. Он среди основателей международного журнала «Логос» и автор (вместе с С.И.Гессеном) программной статьи «От редакции». Логосовцы, в основном, ориентировались на западноевропейскую философию и противостояли неославянофилам, группировавшимся вокруг издательства «Путь».

С 1914 г. Степун в действующей армии. Он — прапорщик 5-й батареи 12-й Сибирской стрелково-артиллерийской бригады. Бригада формировалась в Иркутске, где Степун проникся евразийскими настроениями. Затем он воевал в Галиции. Через 6 месяцев после выступления в поход из Львова последовал разгром соседней Корниловской дивизии. Сильно пострадала и 12-я Сибирская бригада, после чего ее отвели для пополнения в Куртенгофский лагерь под Ригой. Затем последовали 4 месяца (с июля по октябрь 1915 г.) боев под Ригой. Здесь Степун получил ранение ноги, когда молодые жеребцы понесли сани по лесу и перевернули их. Далее следовали 11 месяцев лазаретов Риги, Пскова, Москвы, Ессентуков.

Находясь в госпиталях, Степун написал и издал по настоянию М.О.Гершензона под псевдонимом Н. Лугин эпистолярный роман «Из писем прапорщика-артиллериста» (Северные записки, 1916, № 7-9). Позже эти письма с выпущенными цензурой местами вошли в книгу, вышедшую в 1918 г. в Москве в издательстве «Задруга». Сюда же Степун добавил письма 1916-1917 гг. Эта книга, помимо «Писем» Степуна. содержала записки В.Ропшина (Б.В.Савинкова) «Из действующей армии (лето 1917 г.)». Книжное издание и представлено в настоящей книге. Беллетристический опыт Степуна оказался столь удачным, что последовал эпистолярный роман «Николай Переслегин» (Париж, 1929; Томск, 1997). Да и все послереволюционное творчество Степуна представляет прекрасную философскую прозу.

Западничество заводило иногда Степуна слишком далеко. И.А.Ильин записал беседу с вышедшим из госпиталя Степуном, который «развивал военный пессимизм» (И.А. Ильин. Собр. соч. Письма. Мемуары (1939-1954). М., 1999. С.345). Ильин почуял в нем «германофила-пораженца». Степун оказал ему, что он «с одинаковым отвращением относится как к идее победившей Германии, так и к идее победившей России» (там же). Ильин возразил, что «непобедившая Россия будет разгромленной, униженной и рабской Россией, лишенной правосознания и разнузданной» (там же). Степун ответил «со свойственной ему кощунственной насмешкой»: «Что же вы хотите, когда русский народ ноуменально предназначен к рабству?» (Там же. С. 346). Приводим это свидетельство для того, чтобы охарактеризовать настроения Степуна того времени, когда он писал свои «Письма». Позже Степун говорил о своей «славянофильски-Соловьевской» ориентации (Ф.А.Степун. Бывшее и несбывшееся. Т.1. Нью-Йорк. 1956. С.7).

Здесь же он писал, что «живущий ныне во мне образ войны далеко не во всем совпадает с теми ее зарисовками, что были мною в свое время даны в письмах с фронта» (Там же. С.358). Этот образ был несравненно более светлым, чем образ войны гражданской: «Конечно, и война 1914-го года была величайшим преступлением перед Богом и людьми, но она была преступлением вполне человеческим. Лишь с нарождением сверхчеловека появилась в мире та ужасная бесчеловечность, которая заставляет нас тосковать по тому уходящему миру, в котором человеку было еще чем дышать, даже и на войне» (Там же. С.361). Война дала Степуну и духовный опыт, который остался с ним на всю жизнь: «От войны осталась в душе молитва, чтобы в страшный час последнего боя со смертью Бог даровал бы мне силу и самую непобедимую смерть ощутить залогом бессмертия» (Там же. С.369). Книга Степуна уникальна философским осмыслением пережитого фронтового опыта. Философ на войне — не частое явление; еще более редкое — описание и осмысление личного опыта передовой.

С.М. Половинкин