Полвека с небом

Володя Гладков, конечно, догадывался, что я не упущу возможности каким-либо образом использовать трофейные боевые машины, и потому ожидал на этот счет соответствующих распоряжений. Да и самому, видно, не терпелось познакомиться покороче с новой вражеской техникой.

— Разыщи для начала формуляры всех трех машин, ознакомься с особенностями каждой, а там поглядим, что с ними дальше делать.

Гладков, довольный, ушел. Его, как говорится, хлебом не корми, только бы без дела не сидеть. А уж трофейные Ме-109Е — отличная возможность пустить в ход свои профессиональные способности. Мастер на все руки и умелец, каких редко встретишь.

А меня тем временем ожидал еще один сюрприз.

— Ну чем не наглядная агитация, как надо воевать! — сказал полковник Ананьев, когда я вслед за ним вошел в помещение, приспособленное под общежитие немецких летчиков. — Думаю, как раз именно тот случай, когда пропаганда противника действует нам на руку. Да вот, товарищ генерал, сами полюбуйтесь!

Полюбоваться и в самом деле было на что. Стены общежития смахивали на картинную галерею. Только выставлены там были не полотна мастеров живописи, а портреты наших летчиков, тщательно скопированные со страниц фронтовых газет каким-то доморощенным немецким рисовальщиком.

— Покрышкин, Амет-хан Султан, оба брата Глинки, Маковский… — с чувством нескрываемого удовлетворения называл знакомые имена Ананьев, пока мы шли с ним вдоль самодеятельной «художественной галереи». — А вот и ваш портрет, товарищ генерал! С большим, надо сказать, уважением к оригиналу выполнен…

— Да, нагнали, видно, наши летчики на немцев страху, — согласился я. — Действительно, наглядная агитация!

Под каждым портретом советских асов был пририсован какой-нибудь хищный, кровожадный зверь. Покрышкин выступал в роли льва, в когтях у которого зажат остов обгорелого «мессершмитта». Маковский — с пририсованной вместо туловища оскалившей клыкастую пасть пантерой. Меня изобразили тигром, Речкалова — огнедышащей коброй…

Ананьев с Полухиным не упустили возможности и при первом же удобном случае с успехом использовали выигрышный «материал»: знать, с каким почтением враг относится к нашей боевой работе, летчикам и впрямь было не только интересно, но и полезно. В советской авиации издавна существовала традиция — равняться на лучших. Особенно если имена этих лучших называет не кто иной, как враг.

Сыграли вскоре добрую службу и трофейные «мессершмитты».

Когда наши войска, прижав немцев к морю, начали подготовку к штурму Севастопольского укрепленного района, куда противник стянул остатки своей 17-й армии, наш корпус наряду с прикрытием наземных частей получил задачу вести воздушную разведку. Нужда в ней была большая. Гитлеровское командование стремилось любой ценой удержать Севастополь. Сюда спешно перебрасывались морем и по воздуху подкрепления, стягивалась техника. Глубокоэшелонированная оборона, включавшая в себя три полосы укреплений, была буквально нашпигована дотами и дзотами, минными полями и рядами проволочных заграждений. Особенно сильно были укреплены господствовавшие над местностью высоты, такие, как Сапун-гора, Инкерман, Сахарная Головка, Мекензиевы горы.

Разведку приходилось вести визуально, с малой высоты. Немцы же стянули сюда большое количество зенитной артиллерии, и наши потери день ото дня росли.

Однажды вечером, когда после очередных вылетов на воздушную разведку не вернулись сразу два экипажа, я высказал давно зревшую у меня мысль воспользоваться трофейными истребителями.

— По «мессеру» вражеские зенитчики огонь вряд ли откроют. Скорее всего, решат, что свой.

— Но ведь, кроме вас, на «мессершмитте» никто из наших летчиков не летал, — возразил начальник политотдела Ананьев, догадавшись, к чему я веду разговор. — Нельзя же командиру корпуса, генералу, рисковать жизнью, выполняя функции рядового летчика.

— На фронте жизнью рискуют все, — настаивал я. — Война о званиях да должностях никого не спрашивает. А вот разведданные от нас требуют.

— Я тоже считаю, вам лететь нельзя, — поддержал Ананьева начальник штаба Баранов. — Случись что, никто нас не поймет. Да и шансы обмануть немцев чисто гипотетические. Мы у себя в блиндаже на один манер рассуждаем, а у противника могут совсем другие резоны найтись. А вдруг там не забыли, что три самолета на аэродроме Веселое нам в подарок оставили!

Не найдя поддержки у подчиненных, я решил выяснить, что думает на сей счет начальство. Мысленно взвесив еще раз все детали, я отправился к командующему 8-й воздушной армией Хрюкину.

К идее использовать для разведки трофейный самолет командарм отнесся с большим интересом. Он, естественно, сразу понял, какие богатые возможности тут открываются.

— Самолет-то надежный? Проверили? — спросил он. — А то, может, немцы барахло отслужившее на аэродроме бросили?

— По формуляру налетал всего 60 часов. Убежден, что полеты будут и результативными и безопасными.

— Безопасно будет над территорией противника и крайне опасно над нашей, — уточнил Хрюкин. — Впрочем, игра явно стоит свеч. Летчика подобрали?

— Так точно, товарищ командующий! — нарочито бодро отчеканил я, сознавая, что наступил критический момент разговора.

Командарм с некоторым удивлением взглянул на меня: откуда, мол, такая бравая официальность! Затем спросил:

— Кто же он?

— Кроме меня, лететь на Ме-109Е некому.

— Выходит, перевелись толковые летчики в корпусе? Один только генерал Савицкий летать не разучился?

— Хороших летчиков много, товарищ командующий. Не хуже меня знаете. Но беда в том, что никто из них прежде на немецких истребителях не летал. А переучивать — минимум неделя понадобится.

Командарм надолго замолчал, о чем-то задумавшись. Наконец встал из-за стола, подошел ко мне вплотную и, глядя прямо в глаза, произнес:

— Неугомонный вы человек, Евгений Яковлевич! Право слово, неугомонный.

Я молчал, не зная, что сказать в ответ. Не скажешь же на такое: «Так точно, товарищ командующий!»

Но Хрюкин и не ждал от меня никаких слов. Думая о чем-то, он обошел вокруг стола, постоял немного, затем сел и, барабаня пальцами по столешнице, сказал: