Смерть и жизнь рядом

— Препачте просим (извините, пожалуйста), но мы ничего не знаем.

Это «препачте просим» звучало насмешкой.

Власта между тем делала новую попытку выкупа Колены уже у тюремщиков в Брно. Но время было такое тревожное, немцы были в таком страхе, что уже не действовали ни женские чары, ни деньги. И в этой панике, на рассвете пасмурного мартовского дня, когда советские войска освободили Банска-Бистрицу, где началась партизанская биография Колены, его расстреляли.

Утром следующего дня Власте передали записку Колены: Ян писал, что уходит из жизни с чувством исполненного долга. «Мы умрем на рассвете, — писал Ян Колена, — но верим, что скоро наступит утро свободы».

В этот день, 26 марта 1945 года, отряд майора Зорича стоял в восьми километрах от Грона. А в Теков Брезнице, на противоположном берегу Грона, расположились советские войска. Две недели партизаны безуспешно пытались пробиться через немецкие фронтовые части, чтобы соединиться с советскими наступающими войсками, но это не удавалось сделать. И сейчас, сидя на коне и глядя в бинокль, Зорич видел черепичные крыши освобожденного города, шпиль костела и два длинных белых здания, видимо казармы, где стояли наши, но они были недосягаемы для партизан. Еще ближе, чем кровли Теков Брезницы, майор видел в бинокль улочки горной деревушки, по которым потоком шли немцы, чтобы занять новую линию обороны.

На командирском совете решили отойти в горное селение Златно, но Грунтовой обнаружил там немцев. Отряд свернул по глубокому снегу к лесу, а на дороге остался в засаде Яков Баштовой с группой партизан, вооруженных автоматами, ручным пулеметом и гранатами.

Отряд во главе с Зоричем прошел километров пять или немногим больше, когда показалась полянка, и тут кто-то заметил разбитый самолет. Правое крыло было начисто снесено, но корпус почти цел, и на нем нарисован орел с распластанными крыльями.

— Братцы, да это ведь мой орел! — завопил Николай Метелкин, и лицо летчика стало мертвенно-бледным.

Летчика окружили партизаны, а Нестор Степовой, до сих пор горевший неутоленной местью, стал внимательно осматриваться вокруг, восстанавливая картину незабываемого и трагичного дня. Но был вечер, и в сумерках трудно было определить, где находится дом проклятого лесника.

Вдруг острый взгляд летчика заметил огонек, мерцавший крошечной искоркой на севере среди высоких деревьев, как в тот вечер, когда он потерпел аварию.

— Там! — закричал Метелкин и пустился бежать по снежной целине.

Старый Пекар давно уже собирался уйти с насиженного места, знал, что опасно ему здесь оставаться. И всякий раз откладывал отъезд. Все не верилось, что немцы могут еще дальше отступить. Так он говорил жене, своей манжелке. Но в действительности жадный старик не мог расстаться с добром, с домом, с подвалом, где было запасов на добрых десять лет и до сих пор висел на стене телефонный аппарат топольчанского коменданта. И в этот вечер лесник бродил по дому из горницы в подвал, из подвала — на чердак, с чердака — в сени, вздыхал и прикидывал, что можно взять с собой, а что, пожалуй, придется бросить. Кукушка на часах прокуковала шесть раз: поздно, стало смеркаться, конец марта, самая любимая пора, а надо уходить… У него заныло место, где засела большевистская пуля, а сердце закипело ненавистью к тем, идущим из-за Грона.

Пекар зажег фонарь, чтобы еще раз, хоть на минутку, заглянуть в подвал, и в это мгновение Николай Метелкин увидел в окне огонек.

— Вы вот что, хлопцы, — сказал Зорич Нестору и Метелкину, когда подошли к дому лесника, — оставайтесь здесь, послушаем, что он скажет. А потом позовем вас…

Зорич, Пражма и многие другие партизаны вошли в дом лесника. Он встретил гостей в темноте — фонарь был потушен.

— Добрый вечер, — сказал в темноте Зорич.

Пекар угрюмо спросил:

— Что вам нужно?

Пражма осветил его карманным фонарем. На майора смотрел заросший рыжеватой бородой человек, озлобленный и ненавидящий. Но, заметив красные ленты на шапках неожиданных гостей, Пекар засуетился и закричал на манжелку, чтобы принесла лампу.

— Не видишь, гости пришли! Прошу, пан… э-э… пан велитель, вот сюда… Сейчас полевки манжелка подогреет… С дороги не мешает горяченького.

Пройдя в комнату, Александр Пантелеймонович снял шапку и автомат.

— Присядем, что ли, хозяин?

— Вы русские! — воскликнул старик. — О, какая честь для бедного лесника…

— А вам приходилось, горар, встречаться с русскими?

— Как же, как же… В ту войну сдался в плен русским. Словаки и русские — братья. Как же!

— И всегда, горар, вы по-братски относились к русским? — не удержался Пражма.

Нужно было знать всю историю его предательства, чтобы заметить замешательство в маленьких глазках горара. В следующее мгновение он уже спокойно, с достоинством рассказывал, как часто помогал партизанам, добывая для них продовольствие.

— О, за этим столом не раз сидели партизаны, и были среди них и русские…

— А не был ли у вас, горар, русский летчик? — спросил Зорич. — Высокий такой, русский парень.

— Так, так, был такой случай, — закивал Пекар. — Как-то пришел русский летец. Совсем разбитый. Мы с манжелкой, — и он кивнул в сторону жены, подносившей к столу миски с солениями, — хорошо угостили его, лекарства дали…

— Ну, а дальше что было?

— Я посадил его на воз и отвез до партизан.

— Горар! Точно ли до партизан? — сжав кулак, спросил Пражма.

— Точно, пан.

— Кто же был велителем партизан? — спросил Зорич.

— А то я не знаю… Не знаю, пан…

— Введите Метелкина! — приказал майор.

Пекар смотрел подобострастно в его лицо, когда в дверях, почти совсем закрывая их своей ладной фигурой, появился Николай Метелкин, а за ним следовал Нестор. Пекар увидел их, и сразу обмяк, и закричал диковатым голосом:

— Ай, чо то буде!.. Чо то буде!..

— Пан Пекар, вы не волнуйтесь, — сказал Зорич. — Это же тот самый летчик…

Но Пекар не хотел смотреть, не мог смотреть, он закрыл лицо руками, качался из стороны в сторону и кричал:

— Ай, чо то буде!..

— Ну, хлопцы, узнаете? — спросил командир отряда. — Он?

— Да, узнаю. Это он меня чаем угощал, — сказал Метелкин.

— Он! — хрипло подтвердил Нестор.

— Ну, тогда поблагодари… Чего стоишь?

Нестор подошел, и лицо его исказилось. Он поднял свинцовый кулак донецкого шахтера, и никто не шевельнулся, чтобы остановить, — ни майор, ни Франтишек Пражма. Однако Нестор не ударил.

— Противно, — сказал он, смущенно глянув на майора.

— Это же гад, — сказал Метелкин.

Александр Пантелеймонович одобрительно кивнул. В эту минуту он невольно вспомнил строки из простреленной книги, которые не раз зачитывал, зная их уже на память, молодым партизанам. Это были строки о чистоте знамени армии-освободительницы.

— Ну так что ж, зраднику, каким тебя судом судить? — спросил Пражма.

— Ай, чо то буде!.. — стонал Пекар.

— Поганка, — отвернулся Франтишек Пражма.

— Судруг Пражма, я думаю, что, если он совершил такое злодеяние против народа, будет правильно, если сами словаки и судить его будут, — сказал Зорич.

— Это правда, — согласился Франтишек Пражма и приказал Михалу Свидонику, стоявшему у дверей: — Выведите этого злодея…

КОГДА НАСТУПИЛО УТРО

Отряд сделал новую попытку прорваться к наступающим советским войскам. Зорич рассчитывал переправиться через Грон без боя, но, когда спустились с горы, почти у самой реки наткнулись на немцев. В партизанском авангарде находился взвод Бахнера, получивший задание во что бы то ни стало подавить вражеские пулеметные гнезда и разведать путь до самого Грона, а взвод Якова Баштового прикрывал колонну, растянувшуюся на целый километр. Впереди шли автоматчики и пулеметчики, дальше — навьюченные лошади и опять взвод партизан, вооруженных автоматами. Вдруг кто-то по-немецки закричал: «Пароль!» Бахнер ответил немецкой руганью, но хитрость его была раскрыта. Несколько минут стояла напряженная тишина, потом немцы открыли ураганный огонь. Партизаны залегли и начали отвечать. Прикрывая правый фланг, взвод Бахнера пытался подавить пулеметы противника. Немцев, видимо, было не так уж много, человек сто, и они отошли. Впереди шумел и буйствовал разлившийся Грон. Нестор, согнувшись под ящиком с рацией, собирался войти в реку, но тут увидел Зорича.