Мы все - осетины

— Он погиб через неделю после нашей свадьбы, — тихо говорит она пристально глядя в пол, словно там, среди вытертого, растрескавшегося вдоль стыков линолеума можно прочесть ответ на вопрос почему так произошло, почему так тяжела оказалась ее и без того не легкая бабья доля.

Я молчу, мне нечего ей сказать, так и не донесенная до холста кисть с застывающей каплей краски, неподвижно висит в воздухе. Я смотрю на Луизу, а она продолжает говорить, тихо, медленно, будто сама с собой. Словно она здесь одна, словно меня и нет в комнате…

— Я почти не знала его. О свадьбе договаривались родители, у нас так принято… Он был старше на целых четыре года. Тогда я думала, что это очень-очень много, он казался мне таким взрослым… А сейчас я старше его… Мне уже двадцать один, а ему так и останется двадцать… Навсегда…

Она вскидывает на меня свои ореховые глаза, смотрит в упор, но на дне их нет больше привычных веселых искорок, там пустота. Ее глаза спокойные, сухие, мертвые…

— Он служил в роте горного спецназа. Ему только неделю дали на свадьбу. Видишь, у всех медовый месяц, а у меня была лишь неделя. А потом он ушел на дежурство, на пост в горах. Рядом с селом Тлиакан… Там очень важные горы, с них виден весь город и объездная дорога, можно прицельно стрелять куда хочешь. Поэтому там постоянно дежурили ребята из горного спецназа. В тот день наступила его очередь. Я готовила ему еду и собирала в дорогу вещи. Он шутил и смеялся, говорил чтобы я вела себя хорошо и ждала его… Через три дня он должен был вернуться. Всего-то три дня… Это так мало… Его привезли уже на следующий день, к вечеру…

— Не рассказывай, не надо. Тебе плохо от этого, я же вижу, — попытался я остановить ее, не дать полностью уйти в те события четырехлетней давности.

Она оборвала меня коротким взмахом руки, и снова заговорила, все так же спокойно и ровно, безжизненно:

— В то утро грузины атаковали их позиции. Они не объявляли нам войну, не предупреждали, что хотят напасть. Просто рано утром по горам вдруг ударила их артиллерии и пошел в атаку спецназ МВД. Высоту где был мой муж защищали всего лишь пять человек, а наступало на них несколько сотен, поэтому расстреляв все патроны ребята начали отходить. Они рассказали мне потом, что мой муж был ранен в бедро и не мог сам идти. В дыму, посреди разрывов ребята потеряли его. Они возвращались несколько раз, искали его, звали… Но все было бесполезно. Грузины нашли его раньше. Раненый, без патронов, он не мог ничего сделать…

Она замолчала, снова пристально глядя в пол, целиком погрузившись в воспоминания. Потом быстрой скороговоркой, словно желая скорее вытолкнуть жегшие язык слова произнесла:

— Наши отбили эту высоту всего через два часа. И отыскали тело моего мужа. У него были переломаны руки и ноги, проломлен ударом приклада затылок и выколот один глаз. Прошло только два часа, но грузинам не понадобилось много времени…

Долгое время висевшая над холстом в полной неподвижности моя рука все-таки дрогнула. Сорвавшаяся с кисти капля краски с тихим шлепком ударилась о портрет, ляпнув цветную кляксу прямо на проступавшее сквозь холст лицо. Жирная зеленая капля упала точно на уже прорисованный глаз, будущей Шатаны, ехидно подмигнув расплылась спешно делящейся амебой, распуская во все стороны щупальца-псевдоподии, превращаясь во что-то до боли знакомое… Я на миг зажмурился, отчаянно тряся головой, а когда открыл глаза понял, что случайная клякса, превратилась в жирную зеленую муху, нагло ползущую по еще не нарисованному лицу. В приступе внезапного помешательства я резко махнул кистью, крест на крест перечеркивая нахальную тварь, окончательно уничтожая плоды труда нескольких напряженных часов, полностью портя только начатый портрет. В тот момент мне было все равно, лишь бы закрасить, залить краской полностью чертову муху, навсегда вычеркнуть ее из жизни, из памяти… На холсте, на месте глаза Шатаны образовалась беспорядочная темная лужа, размытая во все стороны судорожными движениями кисти. Толстый слой краски наглухо закрыл собой наглое насекомое. Как жаль, что так же просто нельзя взять и зарисовать кусок человеческой памяти. Замуровать, залить слоем краски, а лучше хорошего крепкого цемента. Закрасить, полностью и навсегда… Навечно…

День третий

Очнулся я как-то рывком, вдруг разом осознав себя, вспомнив все что предшествовало этому черному провалу небытия. И сердце тут же пронзила холодная игла страха. Я жив, в этом нет ни малейших сомнений. Но что со мной? Последнее что я запомнил, это валящаяся с небес на землю, завывающая смерть и рушащийся мне на голову потолок. Я ранен? Искалечен? Осторожно прислушиваясь к себе, к собственным ощущениям, я пытался найти затаившийся где-то внутри источник боли, что только и ждет момента, чтобы выскочив из засады начать терзать мое тело. Нет, ничего. Тупая тяжесть в затылке не в счет. Это полная ерунда, бывало и хуже.

— О, очухался! — удивленно протянул надо мной кто-то незнакомым, грубым басом. — Крепкий же у тебя калган, дядя! Голым черепом словить такой кирпич, это, я тебе доложу, прямо цирковой номер. Наши ребята такое на показательных выступлениях мочат, только там кирпичики заранее подпиливают…

В поле зрения появляется смутно знакомое, слегка двоящееся лицо. Оно улыбается, спокойно и чуть насмешливо. Где же я его видел? Ах да, это же тот самый сержант, которого я расспрашивал под обстрелом. Только тогда он смотрел на меня сбоку и морда его была перекошена страхом, потому я и не сразу узнал… Кстати, что-то не слышно больше разрывов, и пол подо мной больше не дрожит… Неужели все кончилось?

— Ты, служивый, чем херню тут молоть, дал бы ему таблетки какие-нибудь, или укол сделал что ли? — резко и явно недовольно вступает еще один знакомый голос.

Ба, это же Фимка Федорцов, чертово Фу-Фу, тоже выжило в этой мясорубке, да еще проявляет заботу о «раненом герое». Просто чудеса какие-то…

— Ты чего, мужик, ох…л совсем? — не на шутку обижается тем временем миротворец. — Я те чё? Врач что ли? Нашел, бляха, доктора? Откуда я тебе таблетки возьму?

— Откуда? — очень похоже передразнивает ничуть не пасующий перед возмущенным воякой Фима. — От верблюда, бля! У тебя же аптечка должна быть, воин? Вот там и пошарь!

— Пошарь! Эх ты, шляпа! Чё строем не ходишь, раз такой умный?! Ты думаешь в аптечке что, на все случаи жизни таблетки напиханы? Как же, держи карман! Там от ранений все… От пулевых и осколочных, врубаешься, чукча? От кирпичей ничего как-то не предусмотрели!

Я слышу как Фима шумно втягивает в грудь воздух, готовясь к достойному ответу и спешу несколько разрядить обстановку:

— Да ладно, мужики, нормально все, ничего мне не надо… Встать лучше помогите…

Язык еле ворочается во рту с трудом выпихивая наружу тяжелые, совершенно неподъемные слова. Спорщики тот час замолкают, разглядывая меня с удивленным недоверием. Похоже мой внешний вид сейчас оставляет желать много лучшего и не слишком располагает к тому, чтобы помогать мне принять вертикальное положение.

— Ты это, дядя… Того… — первым озвучивает эту мысль военный. — Лежал бы лучше от греха подальше… Мало ли чего у тебя там в башке от удара повредилось. Сейчас наши санитары подтянуться, посмотрят…

— Что, у твоих санитаров есть специальное средство от кирпичей? То, которое в аптечке не предусмотрено? — пытаюсь пошутить я и даже разражаюсь хриплым, взлаивающим смешком. — Чего уставились, блин, помогите!

Опираясь на их подставленные плечи с трудом сажусь. Изнутри тут же накатывает практически непреодолимый приступ тошноты. Опачки! Никак сотрясение мозга у тебя, родной. Допрыгались! А нечего под обстрелы попадать, батенька, дома надо сидеть в ваши годы, в Москве, туристам портретики малевать на Арбате. А то ишь, понесло в заморские дали, романтики захотелось… вот получай теперь, хавай полной ложкой. Нешуточным усилием удается все же проглотить вставший в горле тошнотный ком, загнать его обратно в желудок и хотя внутри все равно муторно, но теперь по-крайней мере удается нормально дышать. Ага, было бы еще чем! Воздух в разбитой КППшной конуре стал чуть ли не физически осязаемым, настолько он насыщен взвесью цементной пыли, мелкой кирпичной крошкой и жирной летящей хлопьями в выбитые окна гарью. Кажется его не вдыхаешь, а заглатываешь, отплевываясь всеми этими примесями, выхаркивая их изнутри судорожным кашлем. Но все равно это воздух, столь необходимая мне сейчас живительная субстанция. Дышу полной грудью, стараюсь набрать в легкие побольше кислорода, которого в этом новом воздухе почти нет. Выгорел что ли весь? Голова начинает кружиться, все двоится перед глазами, распадаясь на несколько частей и вновь сливаясь в единое целое, пол мерно качается, выгибается подо мной, будто палуба океанского корабля. Все плывет и кружится в медленном вальсе. Резко воняет какой-то химической гадостью, заползающей прямо в легкие и жгущей их изнутри.