«Черный туман»

На столе уже стояла бутылка самогонки, картошка в чугунке, квашеная капуста в алюминиевой миске. На дощечке – аккуратно нарезанное сало. Жареная рыба в сковороде, залитая томленой сметаной с луком. Это была щука, он ее узнал по запаху.

– Щука? – удивился он.

– Да! А чему ты удивляешься? Рыба у нас никогда не выводится. – В голосе ее была какая-то веселая, победная нотка, что, вот, мол, и без тебя мы на свете не пропали, без рыбы не остались…

Пили и ели почти молча. Не вязался у них ни разговор, ни вечер. Воронцов больше пил, чем ел. На Лиду старался не глядеть. Думал о своих бойцах, которые сейчас стояли на ближних и дальних постах и отдыхали возле лошадей, зарывшись в солому. Такой ночлег был для них делом привычным, но все же ему было совестно за то, что они сейчас лежали там, прижимаясь друг другу, чтобы согреться и уснуть, а он, умытый, прибранный, сидел за столом, уставленным яствами, и ждал чего-то еще. Чего-то большего, ради чего и пришел сюда, приняв приглашение хозяйки. Нет, зря он сюда пришел. Он посмотрел на часы и вдруг сообразил, что как раз успеет на смену. Он решил не просто развести последнюю смену постов. Темникова будить не надо, на дальний пост смену отведет сам. Сменит там Лучникова. Заодно и можно будет поговорить с ним. Разговор назрел давно. И Воронцов уже покосился на висевший на гвозде автомат, но вспомнил о полотенце и рубахе, которые забрала Лида. И догадался запоздало: вот баба, она ведь нарочно это сделала. И не уйдешь теперь никуда. Пока не отдаст сама. А когда она отдаст? Что у нее на уме? Что на уме… Что у бабы на уме? У Веретеницыной вон тоже все время на уме одно и то же.

– Белье твое до утра высохнет. Над печкой повесила. – Она посмотрела на него так, как смотрела не раз. Конечно, она все чувствовала. Она понимала все, что происходило сейчас в душе Воронцова. Его небогатый опыт общения с женщинами подсказывал ему, что такой силой интуиции, какой обладали женщины, которых он знал и знает, не обладал никто из мужчин. Даже видавший виды, битый-перебитый жизнью Кондратий Герасимович не мог и сравниться, к примеру, с Веретеницыной, которой, казалось, только скажи что, а она уже, оказывается, все наперед промыслила. И без твоей подсказки.

– Лида, – сказал он, – мне через час на посты. Смену поведу. Так что принеси все мое. На теле досохнет. Спасибо, что выстирала.

– Полотенце-то красивое, – заметила она как бы между прочим. – Подарок? Она, Пелагея, подарила?

И Воронцов, услышав дорогое имя, подумал вдруг о том, что эти два года вместили целую жизнь, что они прожили ее не то чтобы украдкой друг от друга, а просто вдали, что накопилось много того, что им уже и не рассказать друг другу, да и незачем.

– Тогда я сейчас раздую утюг. Угли в печи еще жаркие, живые. Я и трубу не закладывала.

Лида ушла. Выскользнула из-за стола. И Воронцов с Калюжным опять остались одни.

– Ну что, Курсант, давай допьем? Тут ж немного осталось. А потом морды друг другу набьем. А?

– Да это вряд ли.

– Почему?

– А потому.

– Считаешь, что ты здоровей? Или званием выше?

Воронцов вылил из бутылки последнее, поднял свой стакан и, не дожидаясь Калюжного, выпил одним махом, как научился на фронте. Он и хмелел, и не хмелел. В голове стоял какой-то туман, клубился лицами. Лица были разные. Некоторые он любил, а другие ненавидел. То вдруг улыбка Пелагеи и ее торопливый голос с хрипотцой усталости. То ее же улыбка, но на другом лице – Улиты. То лучистые глаза Зинаиды и запах ее волос. То мать, то отец. То брат Иван на сенокосе. То Любка. Нет уже ни Пелагеи, ни Любки, вспомнил он и стиснул зубы. И живы ли отец с Иваном? То майор Лавренов со своей Золотой Звездой на новеньком кителе… То Андрей в куртке и кепи «древесной лягушки»… А Георгий Алексеевич и не знает, что Анны Витальевны давно уже нет на свете, что как раз на Пасху в Прудках по ней справили полгода и Зинаида возила на могилу Алешу. Он подумал о Радовском с такой болью, что захотелось вдруг увидеть этого чужого и странного человека, в котором ему всегда угадывалась такая твердь и такая личная правда, что хотелось понять его, хотя бы вглядеться в эту его твердь. Если понять и постичь ее невозможно.

Так они и сидели вдвоем, думая каждый о своем и переживая это свое каждый по-своему. И когда вернулась Лида, им стало и легче, и тяжелее одновременно. Она положила перед Воронцовым стопку выглаженного белья. Сверху лежало полотенце, расшитое алыми кониками и крестами с аляповатыми буквами, разбросанными по всему полю вышивки, но если их сложить воедино, то получалось: «Кого люблю, тому дарю». И Лида, конечно же, не случайно положила перед ним его белье так, вышивкой вверх. Она разглядела эти буквы и собрала их воедино. Потому что именно они, а не коники и не кресты, образующие удивительную гармонию линий и символов, составляли суть полотенца.

Лида не сказала ни слова и ушла в большую горницу. Дверь за собой не притворила, оставив щель, в которую сквозила темень, пахнущая женщиной. Но разве протиснешься в прошлое через такую узкую щель?

Погодя начали готовиться ко сну и они.

– Ну, кто пойдет к ней? – спросил Калюжный.

– Иди. У меня жена есть. – Воронцов обмотал себя полотенцем и лег прямо тут, на широкой лавке, немного сдвинув ее к окну.

– Когда ж ты жениться успел? Или у тебя, Курсант, жонка на каждом хуторе?

Воронцов повернулся к стене и больше не проронил ни слова. Ночевать им на хуторе, в тепле и под крышей, осталось недолго, часа два.

III. День третий

Глава двадцать третья

Рассвет застал их возле Котовичей. Позади раздвинулась хмарь отступившей на запад ночи, высветлилась неожиданно яркая полоска освободившегося от туч неба и нежным светом зари легла на плечи идущим. Кто-то из них оглядывался на этот благодатный свет, должно быть, вспоминая себя в другой жизни, на родине, в детстве. И их души тоже озарялись негаданным светом, даря мгновения, казалось, уже навсегда утраченного и погубленного в хаосе войны.

Воронцов заметил, как остановился коновод Добрушин и некоторое время смотрел на разгоравшееся небо. Именно в нем, в этом старом солдате, неизвестно как попавшем на передовую, он почувствовал в этот миг родственную душу, способную разделить с ним всю муку радости и тоски, которую он сейчас испытывал. Он окликнул старика, шагнул к нему и, наблюдая, как меняются и тают отблески зари на его заросшем двухдневной щетиной лице, кивнул:

– А день-то будет другой.

– Да, – задумчиво согласился Добрушин, видимо, все еще переживая свое, и признался: – Аверьяновна моя седни капусту высаживать будет. Ясно как божий день – седни. Самая пора для капусты.

– Откуда вы знаете, Василий Фомич?

– Знаю. – На лице старика играла улыбка, она едва сдвинула его грубые черты, но мгновенно совершила в нем такое преображение, что лицо крестьянина, по нелепой случайности переодетого в солдатскую униформу и оказавшегося здесь, в чужом и враждебном лесу, показалось таким же юным и радостным, как и вся весенняя земля. – Говорю вам, самая пора. И комари уже кусаются. И землю я потрогал. Пахоту. Там. – И Добрушин кивнул назад, в сторону хутора.

Там, возле Чернавичей, они действительно проходили краем поля, по жнивью, наполовину вспаханному и, кажется, уже засеянному. Именно возле поля группа старшего лейтенанта Васинцева отделилась и повернула на север. Там Воронцов простился с Иванком, пожелав ему удачи. Иванок, задумавшись, сказал ему:

– Там, на хуторе, эта женщина, которая нас провожала… – Но махнул рукой.

– Ладно, как-нибудь в другой раз расскажешь.

– Расскажу.

Капитан Омельченко торопил группу. Вот уж он-то, человек сугубо военный, смотрел на разгоравшуюся зарю с ненавистью. Дождь прекратился, облака поднялись, небо расчищает, и, значит, жди – полетят самолеты. И свои, и немецкие. Они тоже будут искать то, что ищут они. Что они уже нашли и к чему сейчас торопились. А значит, обнаружат их на чужой территории. Вытащить самолет, даже с помощью местных жителей, они по такой погоде вряд ли смогут. Единственное возможное – демонтаж некоторых особо секретных узлов и механизмов и уничтожение истребителя.