Было приказано выстоять

Потом Анохин вспрыгнул на броню и, задержавшись на мгновение над люком, радостно взглянув на Луку, засмеялся.

Лука стоял, ссутулясь, перед машиной, и руки его безвольно были опущены вдоль туловища, точно он безропотно ждал, что «тридцатьчетверка» сейчас качнет башней, как головой, и клюнет его орудием.

Да, это была их шестнадцатая, с лозунгом по борту: «За нашу Советскую Беларусь!» Последний раз они с Анохиным вошли на ней в прорыв, и там произошло это. Они раздавили фашистскую пушку вместе с расчетом, а вторая пушка в это время ударила сзади по башне. Танкисты потеряли сознание, и когда они очнулись в немецком госпитале, то подумали, что и машина погибла.

А теперь они должны были испытывать свою «тридцатьчетверку», отремонтированную немцами. И не они, а немцы поведут ее в бой…

— Вы ее покажете на всю ее мощь, — сказал клетчатый платок, дружески беря Луку за локоть.

— Уйди, — сказал Лука, оттолкнув его, и полез на танк.

Клетчатый платок забрался вслед за ним.

Лука спросил:

— Куда выезжать?

— За ворота налево. Там ждет комиссия.

— А направо что будет, фронт?

— Ты не дури, не дури! — тревожно поглядывая на него, закричал клетчатый платок.

Лука нехорошо засмеялся ему в лицо.

— Анохин, друг, — сказал он, нагнувшись, — поехали! Знаешь, куда ехать?

Анохин кивнул головой.

Клетчатый платок торчал над танком, высунувшись из люка.

Машина, сыто урча, вышла за ворота и… круто свернула направо.

— Куда? — закричал клетчатый платок, нагибаясь. — Спутали! Назад!

Лука взял его за шиворот и подтянул к себе.

— Старый щенок! — сказал он и ударил наотмашь свободной рукой.

Клетчатый платок взвизгнул. Ему, наверное, показалось, что его очень долго бьют, хотя Лука ударил только один раз и стукнул затылком о замок орудия. Вырвав пистолет, Лука вытащил; человечка наружу и захлопнул люк.

— Газуй! — крикнул он Анохину.

Машина резко прыгнула вперед.

— Спокойнее! — крикнул Лука.

Клетчатый платок цеплялся за броню, плача и визжа. Лука, высунувшись, поглядел на него, засмеялся.

— Тряхни! — крикнул он Анохину.

Анохин круто рванул машину вправо, потом выровнял, и клетчатый платок ссыпался с брони на дорогу, словно его сдуло ветром, тем самым ветром, который ударил Луку по лицу, когда он высунулся из машины. Лука расправил плечи и вздохнул, и рот сразу стал полон ветра, такого ощутимого, плотного и свежего!

Лука спрыгнул в машину и поглядел на спидометр. Стрелка тряслась за цифрой «шестьдесят».

— Хорошо, — сказал Лука и показал Анохину на телеграфные столбы. — Ударь, друг!

Перевалив через кювет, машина ударила лбом по телеграфному столбу. Столб свалился, порвав все провода, а они опять вылетели на дорогу. Снег, смешанный с грязью, жижей валил из-под гусениц. Стрелка спидометра опять затряслась за цифрой «шестьдесят».

Они нагоняли обоз. Сперва эти шесть военных фургонов были маленькими, и казалось, что танк стоит на месте, лихорадочно дрожа и встряхиваясь, а шесть военных фашистских фургонов летят ему навстречу задом наперед, все увеличиваясь и увеличиваясь на серой дороге. Солдаты, правившие лошадьми, услышав рев танка, стали сворачивать в сторону.

— Ударь, друг! — крикнул Лука и зажмурился.

И сейчас же машина качнулась. Что-то взвыло, затрещало под гусеницами…

Лука открыл глаза, когда рев мотора стал однотонно, с какой-то свободной облегченностью нарастать снова…

До фронта, по мнению Луки, оставалось не больше восьмидесяти километров.

На дороге показалась легковая машина. Сбоку, над крылом, развевался эсэсовский флажок. Машина шла навстречу танку.

Нагнувшись к Анохину, Лука крикнул:

— Ударь, друг!

Танк шел правой стороной, как бы уступая дорогу легковой машине. Вдруг он вывернул на середину. Мелькнул радиатор, искаженное лица шофера-солдата, рядом с ним — выхоленное, надменное, старческое, в высокой офицерской фуражке — и все это исчезло под танком. Он только приподнялся разъяренным медведем, подминая под себя машину, и, опять упав на лапы, будто сразу забыв о ней, полетел по дороге, ревя и разбрызгивая грязь. Страшен он был и неукротим.

Остроконечные крыши немецкого городка давно виднелись на горизонте, темнея на сизом мартовском небе наподобие огромной гребенки с выломанными зубьями. Танк свернул в сторону и обогнул городок по грядам. Его появлению в предместьях прифронтового городка не придали никакого значения. Это было на тридцатой минуте его бега. Но, выезжая на дорогу, «тридцатьчетверка» встретилась с грузовиком, на котором сидели гитлеровские солдаты; на животах у них висели черные автоматы, и они держали руки на автоматах, как на перекладинах. Танк сшибся с грузовиком в лоб и немного задержался, чтобы совсем разделаться с ним. Грузовик был тяжел. Он медленно рушился набок, вываливая из кузова зеленых, как лягушки, фашистов.

А на сороковой минуте Лука и Анохин увидели пушку. Она караулила их под деревом. Около нее суетилась прислуга, разворачивая ее навстречу ревущей машине.

— Теперь все, — спокойно сказал Лука. — Теперь нам не проскочить. — И крикнул Анохину: — Давай прямо, друг!

Танк, ревя, перекинулся через кювет. Но, прежде чем он сел на пушку, раздался ее выстрел. Подмяв пушку вместе с расчетом под себя, судорожно задрожав, танк замер, вздыбившись, и успокоился.

И возникла большая тишина. Пахло маслом, жженой резиной, гарью.

— Открывай нижний люк, — нетерпеливо сказал Лука, тормоша Анохина. — Слышишь ты меня, открывай!

Анохин виновато улыбнулся и покачал головой. Было очень приятно сидеть в тишине. В ушах что-то звенело, очень тонко и нежно, как серебряные колокольчики, которые иногда слышатся в широком поле над спеющими хлебами в знойный июльский полдень. Или так звенят жаворонки в жарком сизом небе? Или цикады в траве?.. Но Лука толкнул его к люку, и они оба выбрались из танка.

На следующий день все рабочие завода, с которого Лука Горячев и Анохин угнали отремонтированный танк, были выстроены по приказу коменданта во дворе. Перед ними в грязи валялись две пары ботинок, две куртки, две рубахи, двое штанов.

— Двое русских вчера попытались убежать на танке, — сказал комендант рабочим. — Наши артиллеристы подбили их на первом же километре, как самых последних собак. Вот их одежда, — он презрительно скривил губы, — вам она, наверное, знакома.

Тряпье, валявшееся в грязи, было действительно знакомо рабочим: это были костюмы двух бедняг голландцев, умерших от голода.

Танкисты были в комбинезонах.

СОЛДАТ КАШИРИН

Мы третьи сутки шли по следам врага. Он уходил стремительно. Было очень снежно, н нам то и дело попадались брошенные велосипеды, мотоциклы, тяжелые фургоны и огромные, безнадежно застрявшие в сугробах грузовики. В уцелевших деревнях нас встречали измученные неволей, но ликующие жителя. Однажды они привели к нам двух испуганных фашистов-факельщиков. Этим фашистам было поручено остаться и поджечь деревню, а осмелевшие бабы сообща обезоружили их, связали и два дня держали в погребе. Бабы сдали нам также два факела и три пустые канистры как вещественные доказательства.

— А бензин, — сказали они, — мы разлили по лампам.

Стоял январь, все время шел снег, дороги замело, и нам было очень трудно тащить волокуши со станковыми пулеметами. И только самый сильный солдат нашей роты Каширин не жаловался на усталость.

В деревне, где колхозницы сдали нам пленных гитлеровцев, мы остановились на ночлег. Вечером ко мне пришел Каширин и попросил отпустить его в соседнюю деревню. До нее было всего шесть километров. Там жила семья Каширина — жена, мать и сын. Я знал, что Каширин уже идет по родным местам, но не предполагал, что деревня его окажется так близко. А в той деревне остановился штаб батальона, куда и надо было отправить пленных.

— Я к утру вернусь, — сказал Каширин. — Вы еще спать будете, как я вернусь.