Пять дней

Он вызвал к телефону Коробова и приказал немедленно перебросить на новое направление кавалерийский корпус, который действует сейчас на севере. Вывести его из боя и как можно скорее направить к станции Нижне-Чирская, чтобы овладеть ею и не допустить прорыва противника на север вдоль Дона. Другой сильный отряд выдвинуть из Термосин.

Ватутина лихорадило. Он понимал, что от быстроты его действий зависит многое. Закончив один разговор с Коробовым он тут же вызвал его вновь и напомнил, что, выводя кавалерийский корпус, надо принять меры, чтобы противник ни в коем случае не прорвался на участке Ново-Набатовского. Коробов прогудел в трубку, что примет меры.

Однако Ватутину показалось, что в голосе у него нет достаточной уверенности.

— Михаил Иванович, — сказал он в трубку тем раздраженным тоном, от которого весь день не мог избавиться, — вам все ясно? Хотя бы одну из кавдивизий надо сегодня же ночью вывести из боя и форсированным маршем перебросить на юг. Мы не можем медлить. Понятно?

— Понятно, товарищ командующий, — ответил Коробов. — Но разрешите доложить: сегодня ночью дивизию нам не вывести. Никак нельзя.

— Почему? — взорвался Ватутин. — Почему нельзя?!

Ну вот, теперь уже и Коробов его подводит. Что они, сговорились все, что ли?

Но Коробов продолжал докладывать тем невозмутимым тоном, которого сам Ватутин всегда старался придерживаться при разговорах со своими начальниками и который поэтому так возмущал его в подчиненных.

— Товарищ командующий! Да вы послушайте. Сейчас уже поздний вечер. Командир, которого я пошлю, доберется до дивизии часа через четыре, не раньше. Теперь прикиньте: пока он отдаст распоряжение командиру дивизии, пока тот соберет части — вот уже утро будет. Ну а выводить дивизию днем, на глазах у противника, нерасчетливо и опасно. Противник может это заметить и принять свои меры.

— Так что же прикажете делать? — зло спросил Ватутин.

— Ждать до следующего вечера. А пока на место кавдивизии я поставлю «композитора».

Под этим глубоко невоенным названием скрывалась стрелковая дивизия.

Ватутин вздохнул. Ругайся не ругайся, а Коробов прав.

— Вот вы всегда так, — ворчливо сказал Ватутин, понимая явную несправедливость своих слов и все-таки не находя в себе сил удержать раздражение. — Всегда тысячи причин, которые мешают… Как у вас с Распопинской?… Все топчетесь!… Попусту время теряете!…

И он с досадой положил трубку.

Но на этом неприятности не кончились. Иванов доложил, что Рыкачев отозвал в резерв армии мотоциклетный полк, который двинули в прорыв — громить тылы противника. Южнее хутора Блиновского полк ввязался в бой с вражеским отрядом, который его на время задержал. И вот вместо того чтобы помочь полку пробиться дальше, Рыкачев отводит его в тыл. А Ватутин возлагал на мотоциклистов такие большие надежды…

Ватутин потребовал, чтобы в двадцать два часа Рыкачев был у телефонного аппарата. Он сам будет говорить с командармом.

3

Получив строгий приказ Ватутина вызвать Рыкачева к аппарату, Ермаков стал запрашивать по радио все части, где мог находиться командарм. В одном штабе ему ответили, что командарм здесь был и уехал, в другом — что им о Рыкачеве ничего не известно. Ермаков стал беспокоиться. Уж не случилось ли что-нибудь с ним по дороге? Тянулись часы. Наконец, потеряв терпение, он вызвал двух офицеров связи, приказал им сесть на машины и отправиться в разные стороны: авось где-нибудь на дороге и встретят командарма.

Однако едва офицеры связи уехали, как у КП остановился вездеход.

Когда худощавая фигура Рыкачева появилась на пороге, Ермаков даже слегка привскочил на месте:

— Товарищ командующий, а вот и вы! Наконец-то!…

Рыкачев скинул шинель, усталым движением повесил ее на гвоздь и вопросительно взглянул на Ермакова: с чего это он так обрадовался? Рыкачев был не из тех начальников, отсутствие которых печалит подчиненных. А Ермаков и в самом деле был рад: целый день он работал один, и за себя и за командарма, выслушал за него неприятнейшую отповедь Ватутина и меньше всего хотел беседовать с ним сегодня вторично.

Синие бланки с аккуратно наклеенной лентой переговора уже лежали в папке на столе Рыкачева. Но докладывать о том, что говорил Ватутин, Ермакову не хотелось.

Но все получилось не так, как он рассчитывал. Пока он докладывал Рыкачеву обо всем, что случилось в его отсутствие, тот завладел папкой и, перелистывая сводки, наткнулся на синие бланки.

Ермаков заметил, как в глазах Рыкачева по мере чтения все больше нарастало выражение обиды и ярости.

— Черт знает что такое! Ватутин разносит нас, как мальчишек! Откуда это у вас?

— Это переговор по «бодо» Ватутина со мной, — бледнея, проговорил Ермаков.

— Так что же вы молчите о самом главном?! С этого надо было и начинать!…

Пока Рыкачев читал ленту, по временам саркастически покашливая, Ермаков внимательно и напряженно следил за выражением его лица. Но Рыкачев оставался спокойным, и только в углах его тонких губ пряталась злая и насмешливая улыбка. Дочитав до конца, он с негодованием отодвинул бланки на край стола.

— Ну что ж, — сказал он, пожимая плечами. — На это ведь и отвечать невозможно. Когда человек ничего не хочет замечать — он не замечает. Поэтому Ватутин не заметил, что наши соседи — командармы все еще копаются, едва справляясь со своими задачами, а мои танки уже прошли больше полпути к Калачу; не заметил, что свои пехотные дивизии я послал на помощь его хваленому Коробову и Гапоненко, который не может продвинуться дальше переднего края… Он заметил только, что я отозвал мотоциклетный полк, в то время как он, Ватутин, хотел, чтобы мотополк двигался вперед. А что полк наверняка застрянет в сугробах на это ему наплевать. Тем более что отвечать за это будет Рыкачев, а не кто-нибудь другой…

— Ну, а как же все-таки быть с мотоциклетным полком? — робко спросил Ермаков. — Решение о нем я еще не принимал. Ожидал вас…

Рыкачев вспыхнул:

— Не понимаю, о чем тут спрашивать! Делайте, как приказал командующий. Гоните полк вперед — хоть к черту на рога!

— Командующий хотел лично говорить с вами, — сказал Ермаков, не глядя на Рыкачева. — Просит ровно в двадцать два быть у аппарата…

Рыкачев криво усмехнулся:

— Просил? Ну что ж, я исполню его просьбу. А пока отдохнуть бы часок. День выдался трудный…

Рыкачев остался один. Он вошел было в соседнюю комнату, постоял над своей походной койкой, но не лег, а вернулся к столу и сел на прежнее место.

Так он и сидел, слегка притоптывая ногой и в такт постукивая по длинным желтым зубам костяшками пальцев. «Знает или не знает? — думал он. — Очевидно, знает. Отсюда и все последствия…»

Дело в том, что во время подготовки к Сталинградской операции Рыкачев послал в Ставку личное письмо. Так называл он эту бумагу. В письме говорилось о том, что операция обречена на безусловный провал, потому что вся подготовительная деятельность Ватутина с точки зрения военного искусства — это чудовищная авантюра, и ничего более. Ватутин не способен к самокритике и не желает прислушиваться к критике товарищей по оружию.

На это письмо Рыкачев не получил ответа.

Если бы письмо произвело положительное впечатление, был бы ответ. Если оно не понравилось, должны бы последовать какие-то организационные выводы. Но какие и когда?

При встрече с Василевским он всякий раз пытливо вглядывался в его лицо, стараясь угадать, что значит это молчание. Но лицо Василевского было непроницаемо.

В последние дни ему начало казаться, что Ватутин знает об этом письме.

У них с командующим никогда не было хороших отношений, но сейчас эти отношения со дня на день становились хуже. Очевидно, Ватутин, зная обо всем, молча вымещал на нем обиду и злость.

Что же делать? Как вести себя?

Лучше всего какой-нибудь крупной, настоящей удачей перекрыть всю эту муть и разом доказать Ставке, чего он стоит.