Военные приключения. Выпуск 3

— Не надо, не надо, миленький, — она еще крепче прижалась к Левону, — не казни себя…

— Лес шумит… слышишь, командир, как тайга шумит? — громко и четко сказал Вася-сибиряк.

Я думал, что он в бреду, но взгляд его, устремленный на меня, был осмыслен:

— Сверни, командир, закурить.

— Что ты, что ты, миленький, — метнулась к раненому Нюся.

— Мне теперь все можно.

Ашот молча вынул кисет, пошарил по карманам:

— Простите, товарищ командир, бумажки бы кусочек.

Я вытащил заветную тетрадку. Чистых листов в ней больше не было. Мгновение я колебался, вчитываясь в написанное, затем вырвал листок. Пока Ашот развязывал кисет, Вася протянул руку, взял страничку.

— Что тут? — спросил.

— Стихи.

— Твои?

— Мои.

— Почитай…

Я помедлил, потом стал читать свои старые довоенные стихи, так странно звучавшие в этой хижине.

— Переведи, — попросил Вася.

Я перевел, хотя и понимал, что в прозаическом подстрочнике от поэзии ровным счетом ничего не остается. И Вася протянул мне страничку:

— Не надо ее на самокрутку.

— Ну что ты, жив буду, новые напишу, — и я решительно разорвал листок.

Вася с удовольствием затянулся крепким табаком Ашота, закрыл глаза и снова стал шептать:

— Деревья шумят… слышь, как тайга шумит?..

Самокрутка выпала из его губ. Рука бессильно откинулась…

Мы с Ашотом полулежали, привалившись спинами к стене хижины. Затих, положив голову Нюсе на колени, Левон. Лишь Гурам бодрствовал. Он с автоматом пристроился у входа в хижину, вслушивался в пургу. Сторожил наш покой.

— Слушай, парень, — вдруг по-армянски сказал мне Ашот. — Говорят, большая турецкая армия на нашей границе стоит?

— Говорят, двадцать шесть дивизий.

— Что ж мы здесь сидим? Нужно сказать командованию, сегодня армянин должен защищать свою родину… Как тигры драться будем.

— Ты здесь защищай. Сегодня Армения большая. И Москва — Армения, и Сталинград. На всех фронтах наши парни жизнь за нее отдают.

— Дай тетрадку, — помолчав, решительно сказал Ашот.

— Курить?

— Стихи учить буду.

— Ты?!.

— Сейчас ты один их знаешь, а так, если что, нас двое будет. Хорошие стихи. Они людям нужны… Ты не бойся, у меня память хорошая, — заверил Ашот, усаживаясь рядом со светильником. — Запомню, не перепутаю.

Я смотрел, как медленно двигается, запинаясь, по строкам грубый палец Ашота, как шевелятся его губы. И незаметно для себя забылся, заснул.

Очнулся сразу от громкого Нюсиного голоса:

— Ты, дурак, обезручить хочешь? — говорила она пришедшему в себя «языку», разглядывая подмороженные его руки. Затем налила на тряпицу спирту из фляги, принялась растирать. Обер дернулся, взвыл от боли. — Смотри, какой нежный! Ничего, ничего, потерпишь, потом «данке» скажешь.

Я смотрел на пленного, на его сытую, заросшую русой щетиной физиономию, так похожую на лицо стандартного арийца с обложки трофейного журнала. И тут… в его лице стало проступать что-то давно мне знакомое, забытое, занесенное событиями последних лет… И как на фотобумаге в проявителе, в красноватом, неверном свете коптилки стал возникать альплагерь, довоенный альплагерь в Приэльбрусье… Веселый гладковыбритый, светловолосый парень с пробором-ниточкой в густых белокурых волосах…

— Эрик? — произнес я вслух. — Эрик Вебер?

Нюся смотрела на меня как на сумасшедшего.

— Это Эрик Вебер из Кёльна. Художник, — говорил я Нюсе. — Он два года назад прислал мне к рождеству открытку… Желал хорошего нового года… Счастливого сорок первого…

Я перевел дух и продолжал, теперь уж глядя в лицо «языку». Он, точно он, я не мог ошибиться. Я продолжал говорить на русском языке. Он ведь тогда знал русский язык, не мог забыть так быстро:

— Мы ведь с тобой в Баксане познакомились. Ты стихи читал. Наши песни пел. Добрый, свой парень был…

Но немец процедил, повернув ко мне ненавидящее лицо:

— Эршиссен мих бессер… Унд шнеллер…

— Чего он? — спросила Нюся.

— Лучше, говорит, чтобы расстреляли. И быстрее…

— Скажи ему, что мы не фашисты. Переведи.

— Да знает он русский… Пушкина наизусть шпарил.

— Цум тойфель… Алле зинд швайн…

— Чего он сказал? — любопытствовала Нюся.

— Чертыхается. Все свиньи, говорит.

— Ах ты, жаба, — возмутилась Нюся, — сам ты… вша безрогая.

Этот невероятный, придуманный Нюсей образ, видимо, настолько озадачил Эрика Вебера, что он забыл о своем «незнании» русского языка:

— Фрау еще пожалеет…

— Смотри, еще угрожает! — удивился Ашот. — Да мы тебя…

— Нет, нет, герр солдат, я пошутил… — И куда вдруг улетучилась «арийская» гордость, желание расстаться поскорее с жизнью. — Майн фатер, отец, был рабочий, — обмяк Эрик.

— Ничего себе, шуточки, — проронил Гурам.

— Уф, жуткий холод, — продолжал немец, — русский климат нехорош. Европеец не может себе представить русской зимы.

Конечно, Эрик не мог себе представить, каков наш декабрь. В Баксанском альплагере он был в июле. На Эльбрусе, у «Приюта одиннадцати», подставлял летнему солнцу свой мускулистый торс.

— А чего воевать полезли? — оторвавшись от стихов, спросил Ашот.

— Война — это высшее состояние человека! — с пафосом начал было вещать Эрик, но тут же осекся. — Германия вынуждена бороться за свое будущее. Нам нужна земля. В России слишком много хорошей земли.

— Но ведь на этой земле люди живут, — заметил Ашот спокойно.

— После войны всегда людей бывает меньше, — замялся Эрик, часть можно переселить, часть будет работать. Мы научим…

— Это ты будешь меня учить? — поинтересовалась Нюся.

— О, фрау шутит. Я художник — портрет, пейзаж… У меня фермы нет.

— Вот не повезло мне, — ухмыльнулась Нюся, — надо же, как не повезло, правда, Левочка?

Левон смотрел на немца сухим, горячим взглядом.

— Я убью его, — вдруг приподнялся он. — Гад, гад! Фашист! Из-за тебя Федулов… Он спасал меня… А ты живой…

И тогда Нюся с отчаянной решимостью крепко обняла его, зашептала:

— Что ты, Левочка… Не надо сейчас. Жизнь-то долгая… сквитаетесь…

Я решил прекратить эту бесплодную дискуссию. Ребятам-то сейчас не взвинчивать свои нервы нужно, а хоть немного расслабить. Заснуть. Кто знает, что ожидает нас утром…

Вскоре тихо совсем стало в землянке. Сморила усталость моих товарищей. И Ашот задремал у раскрытой тетрадки. И Гурама я отправил спать, заняв его место у входа в хижину. Немец тоже полулежал, закрыв глаза. То ли — на самом деле дремал, то ли делал вид, что спит, не желая больше со мною ни о чем говорить. Вдруг он открыл совсем не сонные глаза, осторожно пошевелился, стал стягивать с рук зубами повязку.

— Не надо, Эрик, — приказал ему. — Послушай, я все думаю… Ты тогда уж знал? Ну, когда вместе в горы ходили?

— Я солдат. Был приказ изучать Кавказ. Я подчинялся.

— Но ведь ты песни пел, тосты говорил, с девушками нашими танцевал…

— Я солдат. — И добавил высокопарно: — Великая борьба заставляет забыть интеллигентские кодексы чести.

— И тогда не было у тебя чести, значит, и сейчас…

Пленный смотрел на меня холодным, оценивающим взглядом.

— Ты будешь мне помогать, — сказал он, — мы будем вместе уходить.

Я даже сразу не нашелся, что ответить на это наглое предложение.

— Скоро тут будет ад, — продолжал Эрик спокойно, — сначала пушки, много пушек. Потом большая атака. Аллес капут. Тебе я гарантирую жизнь.

— Ты что? Мне? Плен?!

— Не плен, — возразил Эрик. — Просто хочу показать, что я помню старую дружбу. Ты ведь не русский. Ты будешь работать на великую Германию.

— Верно, я армянин, но…

— Армения — страна древней культуры, — перебил меня Эрик. — Русские — свиньи. Они не боятся умирать. Ты цивилизованный человек. Германии нужны образованные люди из местных племен.

— Когда атака?

— Надо спешить, — засмеялся Эрик, обретая уверенность, — завтра утром. Солнце нового дня осветит немецкое знамя на новых вершинах Кавказа.