Опаленная юность

— Ладошку он под пули наставил, — гудел Марченко, — я сначала не понял. Потом он вскрикнул. Я понял психологию. Ось и всэ.

Буря пронеслась по подвалу. Крики взлетели к потрескавшимся сводам, разметав серые лохмы вековой паутины.

— Самострел, гад!

— Членовредитель!

— Бей его, ребята! — выскочил вперед Черных. — Лупи!

— Гэть! — властно выдохнул Марченко. — Вы шо, сказылись, чи шо. Я рассказал, и усэ. А теперь треба командиру решать…

— Не усэ, нет, не усэ, — задыхаясь, говорил Бобров, невольно передразнивая в волнении старшину. — Как мы можем терпеть такое?

Панов не поднимал головы. Левую руку он держал чуть на отлете, с нее медленно падали на цементный пол густые, тяжелые капли.

Добровольцы продолжали бушевать. Панов, их товарищ, совершил гадкое, черное, подлое дело! Они готовы были растерзать его.

На всякий случай лейтенант Бельский подался вперед, пытаясь заслонить сухонькой фигуркой рослого сержанта.

И тогда вперед вышел Борис Курганов. Четко печатая шаг, он подошел к одноклассникам вплотную, вынул пистолет:

— Что ж. Значит, расстреляем его?!

Панов не шелохнулся. Ребята дрогнули и стали. Такого оборота никто не ожидал. Побледневшие ребята во все глаза смотрели на командира роты. Многие уловили в его словах вопрос, но он звучал и как приказ. Ребятам стало страшно.

Их состояние передалось и Панову. Вовка побелел. Борис Курганов впервые в жизни колебался. Смелый по натуре он привык действовать решительно. Армия и война научили его твердости. Если бы подобный поступок совершил кто-либо Другой, Курганов, не задумываясь, приказал бы его расстрелять.

Но Панов?! Панов был его земляком, одноклассником и Другом его брата.

Когда-то — казалось, что с тех пор прошел целый век, — десятиклассник Борис Курганов работал пионервожатым. В его отряде находились лопоухие малыши. Наивные, веселые, добрые и отчаянные. Борис любил возиться с ними. Летними вечерами у костра он рассказывал ребятишкам разные истории — О путешественниках, мореходах, пиратах и исследователях, — которые сам читал в детстве.

Борис вспомнил, как внимательно они слушали его, как у пионерского костра сверкали озорные мальчишечьи глаза.

Борис вспомнил и крепкого, загорелого мальчугана, который после рассказов вожатого каждое утро делал гимнастику, обливался холодной водой. Как-то Борис вытащил его из пруда; ноябрьская вода обжигала, от нее шел морозный пар, а синий мальчишка стучал сведенными судорогой зубами, упрямо заявляя: «Все равно буду. Вы уйдете — опять в воду влезу». — «Зачем?» — «Надо закаляться. Хочу стать сильным…»

Другое воспоминание. Школа. Зал, украшенный хвойными гирляндами. Красный кумач лозунгов. На дощатой площадке сцены — шеренга. Не менее взволнован и вожатый. Торжественная, незабываемая минута! Он, старший товарищ, повязывает ребятам пионерские галстуки.

Борис ищет в шеренге братишку. Андрейка стоит рядом с Вовиком, тем самым упрямым, волевым, сильным мальчишкой. Борис поздравляет их.

…Наверху разорвался тяжелый снаряд. Подвал вздрогнул, посыпалась затхлая пыль.

Курганов, не глядя на бойцов, глухо обронил:

— Он ваш… товарищ… Решайте сами.

И отошел в сторону. Лейтенант Бельский склонился над лежащим в углу тяжело раненным бойцом. Старик Иванов стал не спеша чистить автомат.

Добровольцы столпились около седоусого сержанта.

— Как быть, батя?! — чуть не плача, воскликнул Родин.

— Что ж тут поделаешь? Решайте сами, — вздохнул тяжело старик. — Ваш он… вы и решайте его судьбу. О, дела, дела…

— Я знаю, — выскочил вперед Копалкин. — Судить его надо.

— Вот и судим, дурья башка…

— И присудить к тюрьме…

— Бестолочь! Немца отбей сначала.

— Решайте скорее, — заметил Курганов. — Скоро опять пойдут…

И тогда впервые вышел вперед Валентин Бобров.

— Довольно играть в прятки… Мы комсомольцы и должны смотреть правде в глаза. Здесь… окружение… Среди нас оказался трус. Трус и предатель. Своей кровью он хотел купить то, что мы отдаем сами за родину, за нашу страну. Не место таким на земле. — Бобров, бледнея с каждой секундой, закончил твердо — Панову смерть!

Ребята взглянули на белого как мел Боброва с ужасом, но постепенно до них дошел смысл сказанного.

— Кто согласен со мной, отходи вправо! — резко крикнул Бобров, махнув рукой.

Первым подошел Андрей Курганов. Качаясь, как пламя свечи под ветром, подошли Родин, Копалкин и Кузя.

Бобров вопросительно взглянул на командира роты.

Борис отвернулся.

— Р-равняйсь! — негромко скомандовал Бобров.

Бойцы отхлынули в стороны. Панов остался у стены.

— Сдай билет. Красноармеец Копалкин, примите комсомольский билет у осужденного.

Бедный Игорь, едва живой от всего происходящего, заковылял к одиноко стоявшему Панову.

— Дай билет…

— А? — Панов оглядел тщедушную фигурку бойца, точно впервые его увидел. — На… возьми.

Копалкина душили слезы, дрожащими руками он взял серую книжечку в негнущейся обложке.

— Постой, держи и это. — Панов протянул остальные документы.

— Вова… Вовочка… — захлебываясь слезами, частил Копалкин, — ты бы попросил их… ребят попроси… Прощенья.

Панов невесело усмехнулся.

— Красноармеец Копалкин, марш в строй! — металлическим голосом крикнули сзади.

Копалкин встал в шеренгу, беспомощно оглядываясь на командиров.

— Пр-риготовиться! — крикнул Бобров.

Неровный ряд винтовочных дул поднялся на уровень груди.

— За кровь наших людей, за Леньку Захарова по дезертиру и трусу…

Бобров уверенно подал команду. Грохнул нестройный залп.

Глава двадцать первая

Исповедь

И время остановилось. Из-за низких, свинцово-тяжелых быстролетящих туч, из-за черных букетов разрывов, черного дыма пожарища и черного пепла день стал похожим на ночь, а ночь, озаренная вспышками выстрелов, исчерченная разноцветными пунктирами трассирующих и зажигательных пуль, освещенная мертвой бледностью ракет, походила на хмурый полярный день.

Командиры отдавали приказания. И все равно их нельзя было услышать в сплошном грохоте боя. Каждый красноармеец действовал самостоятельно. Люди делали то, что им подсказывала совесть, чего требовал от них долг.

Борис Курганов, лейтенант Бельский, старшина Марченко и сержант Иванов знали, что их подчиненные сделают все, что нужно, без подсказки. И они сами превратились в рядовых воинов — лежали в обороне.

Если бы какой-либо старый знакомый со стороны взглянул на солдат Курганова, он не узнал бы их. Да что знакомый родной отец не узнал бы сейчас своих сыновей, закопченных, грязных, замотанных промокшими бинтами, с землистыми лицами, наморщенными лбами, сведенными судорогой скулами, сведенными пальцами. Разве лишь по белозубым улыбкам можно было бы узнать прежних ильинских школьников. Сейчас каменная неподвижность сковала их лица, недетская хмурь была во всем их облике.

…В ночь с 4 на 5 декабря в полузасыпанном подземелье никто не спал. Немцы не стреляли, видимо проводили перегруппировку перед решительным штурмом. Красноармейцы понимали, что это затишье будет длиться недолго. Ребята нервничали, ходили по подвалу. То здесь, то там вспыхивали разговоры.

В строю оставалось девятнадцать человек. Все были ранены, многие по нескольку раз. Боеприпасов почти не осталось, патронов — по обойме, гранат — по одной. Осознав это, люди стали еще общительнее. Каждый испытывал потребность сделать товарищу приятное — разделить с ним последний крепкий, как кремень, сухарь, щедро вывернуть в бугроватую ладонь остатки махры из кисета.

Красноармеец Чуриков швырнул на пол вещевой мешок, сел возле него, подогнув ноги, и призывно махнул рукой:

— Подходи, братва! Потрошить сидор буду!