Костры на башнях

Батальон капитана Соколова обстреливал автоколонну противника с самых разных точек. Была брошена первая граната: описав дугу над острогрудой скалой, она упала под колеса впереди идущей машины — раздался взрыв.

Махар Зангиев, замерев, испуганно смотрел, как кувыркается на дно крутого и глубокого ущелья сброшенный взрывом с дороги немецкий фургон. Он высунулся из укрытия по пояс, не обращая внимания на свистящие над головой пули.

— Эй! — вскрикнул Асхат Аргуданов, схватил Махара за локоть и потянул вниз. — Если будешь так высовываться, из твоей башки сделают сито, понял?!

Махар опустился за каменный выступ.

— Отстреливаются, гады! — удивился он.

— А ты как думал? Испугаются тебя и сразу поднимут руки вверх? Гитлер капут! Ошибаешься. Они огрызаются. Так что пока не перебьем всех фашистов — стреляй метко!

Аргуданов выстрелил, одновременно с ним выстрелил и Зангиев. Оба бросили друг на друга короткие поспешные взгляды, как бы спрашивая: кто из них уложил наповал немца, выпрыгнувшего из фургона и пытавшегося спрятаться за скалой? Однако времени выяснять не было, только успевай стрелять.

Соколов с группой бойцов спустился ниже, чтобы подобраться к колонне поближе; он еще издали заметил, как немцев привлекла теснина и с десяток солдат во главе с офицером метнулись туда, отыскали тропу и стали карабкаться наверх. «Ничего у вас не выйдет, — зло обронил Виктор, — не пройти вам за нашу спину ни за что». Ноги его скользили по неустойчивой щебенке, держаться приходилось то за выступ скалы, то за ветки кустарника, чтобы не скатиться с крутого спуска.

А вот и удобное для засады место. Залегли в ожидании противника. Ждали недолго. Снизу донеслись голоса, шум: это немцы поднимали наверх пулеметы, минометы. Бойцы приготовились стрелять, нетерпеливо выглядывали из укрытий.

— Огонь!

Третьи сутки в ущелье шел бой, выстрелы смолкали лишь поздно вечером, когда все вокруг погружалось в непроглядную темень. Оказавшись в западне, немцы никак не могла вырваться из окружения.

В одной из схваток получил ранение Саша Прохоров, ему перевязали левую руку выше локтя — пуля задела мякоть. Тем не менее Соколов отправил его в санчасть.

— В горах самое первостепенное — занять надежную позицию, — беседовал с бойцами одним из вечеров политрук Константин Степанович Карпов, довольный тем, что егерям не удалось пройти наверх. — Один, говорю, пулеметный расчет, занявший удобную позицию, может нанести противнику колоссальные потери. Отец нашего комбата Алексей Викторович Соколов нередко приводил слова Серго Орджоникидзе: мол, десяток бойцов, хорошо знающих горы, может преградить путь целому полку. Во как! Горы есть горы! Если знаешь их, то они тебе помогут. Но могут и наказать, если понадеешься на авось. Так что на горы надейся, а сам не плошай.

За ночь успевали и выспаться, и смену в карауле отстоять, и наговориться вдоволь. В часы затишья поведывали бойцы друг другу все самое сокровенное, как перед смертью.

— Ты-то что не рассказываешь, как здесь оказался? — спрашивали цыганского вида бойца по фамилии Николаев.

— Или не знаете? — заговорил цыган, и уже с первых его слов вспыхивали, как огоньки горящих самокруток, то тут, то там добрые смешки. — И фамилию взял у батьки, — говорил он чуть простуженным голосом, — Николаев. Стало быть, так: Никола Николаев. Самая настоящая российская фамилия. Работал до войны кузнецом в колхозе имени Ленина в станице. Как оказался здесь? Больно горы красивые, заворожили…

— Ну-ну, не тяни, — заинтересовались сослуживцы.

— Семьей со временем обзавелся, — продолжал Никола. — И жинка у меня славная, и детки… Проезжал наш табор мимо станицы как-то. Остановился неподалеку. Стоим день-другой. Старшие ходят по станице, отправляются и подальше. А у нас, подростков, задание — промышлять. Да, да, цыганить. Захожу в один двор. Мужик дом ремонтирует. Что-то на крыше делает. Чего тебе, малец? — спрашивает. Что мне нужно? Поесть что-нибудь. Барахло какое-нибудь. А лучше всего, конечно, деньги. Мужик на крыше вскрикнул: ты верно заметил! Всю свою сознательную жизнь человек деньгам счет ведет. Как бы мы ни обзывали их, на полном серьезе толкует хозяин, а еще долго они послужат всем нам. Стало быть, и ты, мой юный друг, ничего против денег не имеешь? Собрался я уходить. После таких речей, думал, выгонит меня, как шелудивого пса. Но с места тронуться не могу. Заворожил меня мужик, потянуло к нему. Что ж, говорит он и стал спускаться с крыши вниз, буду вести с тобой счет деньгами. Тут я осмотрелся: если что — тикать. Хозяин сел на порожек и меня усадил рядом. Стал предлагать. Помоги, говорит, мне отремонтировать дом. Свой, мол, заработок будешь получать честь по чести. Нет, говорю ему, у меня времени нет торчать тут, я должен обежать еще несколько дворов. Мужик удивился: у тебя норма? А как же! — отвечаю. — Если не сделаю норму, огреют меня так, что ни сидеть, ни стоять не смогу. Хозяин покачал головой и спрашивает: а сколько дворов ты успеваешь обежать? Откуда я знаю! Ну, до какого часа отводится тебе на промысел? — спрашивает. Да хоть до трех, до пяти, лишь бы норму принес. Ладно, говорит, будешь помогать мне только до четырех, больше ни на минуту не задержу. Не-ет! — не соглашаюсь. Тут он подскакивает, хватает меня за плечи сильными ручищами. И говорит: неужто тебе не хочется собственными руками заработать деньги? Неужто лучше побирушничать? Попытался я вырваться из его медвежьих лапищ. Да куда там! И снова вправляет мне мозги: буду кормить, платить, а работу дам нетрудную. Подносить всякий материал. Не успеваю, говорит, то вниз спускаюсь, то взбираюсь наверх. Время бежит, а дело плохо продвигается. Видишь, один. А где твоя семья? — спрашиваю. Мне его вдруг стало жаль. Жена, говорит, уехала, мать ее в тяжелом состоянии. А дом протекает. Начнется страда, не до ремонта будет. Был бы сын такой, мол, как ты, а то ему всего-то три годочка, а девчонкам — одной пять, а другой два. Вошли мне в душу простые слова человека. Стал помогать. Старался от души. К работе мы привычны. И он уплатил, не поскупился. Слово сдержал.

Приезжаю к нему через год. Наш табор снова остановился неподалеку от станицы. Хозяина дома не оказалось. В кузнице, говорит жена его. Пошел к нему туда. Но он меня не узнал. Изменился я, подрос. Работник, спрашиваю, нужен? Рассмеялся: Николка, ты? Николкой называл меня. Обнял. И я рад его видеть. Будто родной мне человек. Когда я подрос, решил у него остаться. Родных у меня — только тетка. Жадная, вредная женщина. Сколько помню ее — курила и кричала на меня. Это она мне норму устанавливала. А кузнец стал мне вместо отца. Комнату в доме выделил. Женился я, его старшую дочь взял. Вот ведь как обернулось-то дело. Хорошо, что не сбежал в то утро. Говорят, судьба. Наверно. Старший сын мой в деда пошел. Голубоглазый. Только смуглый. В седьмой класс пошел. Две дочери. И второй, младший, сын. Посмотреть только не успел. Родился он ночью, а под утро меня на фронт отправили.

На рассвете получили тревожное сообщение: немцы вышли в квадрат «три пятьсот». А их альпинисты прорвались к вершинам Эльбруса. Другие же подразделения генерала Блица двинулись на помощь колонне, которая оказалась в западне в ущелье «Надежда».

Виктор был ошеломлен известием: как же такое могло случиться? Какие только ни предпринимались меры, и все, выходит, зазря — немцы перехитрили их, оказались изобретательнее, если сумели выйти к вершине. Однако как им это удалось? Ведь мы не дали фашистам пройти по ущелью «Надежда». Значит, они прошли в каком-то другом месте. В каком? В квадрате «одиннадцать»? Кровь ударила в голову: ведь чувствовал, что там слабое звено обороны, что там может случиться непредвиденное. Так оно и вышло.

Бои осложнились, когда вышли в тыл батальону Соколова немецкие горные стрелки и закрепились на высоте. Это позволило им контролировать дорогу, ведущую в тыл, затруднился подвоз в подразделение боеприпасов и продовольствия.