Венгерские рассказы

Город Мохач сильно изменился с тех пор, как я встретился здесь с Лео Калди [29]. В пятидесяти километрах, в Югославии, около Осиека, еще продолжаются очень трудные бои с немцами, а тут живут как в мирной провинции.

В зале городской гостиницы на стенах нарисованы буколические картинки. Рыжеусые парни в черных узких брюках и синих камзолах с блестящими пуговицами, взяв девушек за талию, танцуют чардаш… Молодайка прядет… Крестьянин пашет… Женщина достает воду из колодца с журавлем… Рыбак закидывает сеть в реке, изображенной тремя волнистыми белыми полосками…

Почти то же самое я вижу и в натуре. Рыбак шестом проталкивает свою лодку в камышевых зарослях… Завитые девушки в светлых блузках и коротких юбках-клеш прогуливаются с кавалерами под акациями прибрежного Дуна-корзо… Молодые матери катают в колясках младенцев и одновременно вяжут чулки, джемперы… Яркие, подновленные вывески магазинов на главной Кошут Лайош-утца зазывают покупателей… По кофейням играют в карты и домино… На здании кинотеатра «Урания» расклеены афиши: голый человек борется со львом — «Тарзан». В ресторане три цыгана, составляющие оркестр, вдохновенно исполняют на скрипке, кларнете, барабане и цимбалах «Катюшу», а затем — «Темную ночь». И посетители, сидя за столиками, уже поют эти новые песни, как предсказывал Калди.

А на городской набережной, там, где в декабре несколько человек вбивали первые сваи в берег, теперь высится двадцатидвухметровый памятник, увенчанный красной звездой, отраженной в Дунае, как пламень костра. Складки каменных красных знамен у основания обелиска падают так натурально, как будто знамена сделаны из тяжелой ткани и их можно взять сейчас и понести.

Инженер-майор Костюченко этим моим впечатлением особенно доволен.

— Я вам вот что скажу, — говорит он растроганно. — В своей жизни я много строил и буду еще много чего строить, но, мне кажется, есть творческие порывы, которые редко повторяются. К ним я отношу быстрое сооружение этого монумента. Я вложил в него всю свою душу. Да, всю. Ведь это, подумайте, — то, что останется здесь после нас, может быть, на века…

На обелиске высечено:

С другой стороны:

— И строфы из гимна:

С третьей стороны:

Справа и слева памятника стоят колоннады с урнами. Между колоннами — белые мраморные плиты, и на них червонным золотом написаны имена героев. Здесь нет имен младшего сержанта Капеляна и бойцов Батавина, Пинегина, первых переплывших в этих местах Дунай. Они, как я узнал, погибли в районе Секешфехервара, когда отражали атаки гудериановских танков. Сейчас я склоняю голову и перед их светлой памятью…

Меня охватывает какое-то особенное, до слез острое душевное волнение. Мне кажется, что аккорды величавой музыки нашего гимна звучат и в кипении дунайских волн, и в ослепительном блеске весеннего солнца, льющегося с глубокого фарфорово-синего неба, и в шуме свежего ветра, шуршащего желтым песком по дорожке аллеи…

Прощай, Дунай! Прощай, Венгрия! Прощайте, друзья!

БЕЛЫЕ ФЛАГИ НА БАШНЕ ВЕРНОСТИ

Эти слова фельдмаршала Кутузова приходят мне на память сейчас, когда я уезжаю из Венгрии.

Белая лента асфальтовой дороги течет и течет под колесами автомобиля, соперничая изгибами и поворотами с зелено-голубой Ра́бой, уже вошедшей в свои уютные крутые берега, под сень цветущих верб. Течет и течет, минуя села и местечки; между отлогих холмов с яркозелеными полосками густых озимых всходов, бархатисто лоснящихся на теплом солнышке; среди мягких лугов, поросших возле воды тростниковыми чащами, в которых дергач издает свой скрипящий звук, — и, ускоряя течение, проскакивает лесистые балки, наполненные птичьим щебетаньем.

Только бугор дыма, стоящий над городом Дьер, напоминает, что еще вчера здесь были немцы. Город давно скрылся из виду, а дым все стоит, как гора, постепенно опускающаяся за горизонт.

Мертвый фриц, в одежде цвета ящерицы, лежит в мутной воде ручья возле бетонного мостика, который он не успел взорвать. А хоть бы и взорвал? Смешно подумать: чего бы он этим добился, если не помогли и все препятствия, сооруженные на дороге и по сторонам: все эти противотанковые рвы, эскарпы и контрэскарпы, все эти насыпные валы, барьеры и завалы! Столько окопов, приспособленных к жесткой обороне, а в них не найти и одной стреляной гильзы. Убого смотрят из неглубоких круглых ям длинные стволы брошенных орудий. А на проволочных спиралях «бруно» воркуют трясогузки в коричневом с яркожелтыми разводами весеннем наряде.

Навстречу без конца, группами и в одиночку, бредут пленные венгры. Катят перед собою тачки с солдатскими ранцами. Едут на велосипедах без шин. На молодой травке у реки отдыхают, моют ноги, едят. Весело нам улыбаются и козыряют. Отвоевались! Наконец они валят уже целыми подразделениями под командой своих офицеров и генералов, с возами, нагруженными личными вещами. На окраине города Капувар тысячи их сидят почему-то за проволочной оградой, в бывшем лагере для русских военнопленных. А охраны никакой! Мы подъезжаем. К нам строевым шагом подходит венгерский майор. У него бравый и в то же время озябший вид. Он — комендант лагеря, сам себя назначил — для порядка. Не будет ли от нас каких-нибудь указаний? Солдаты и офицеры сами собрались в этом лагере и второй день ждут, когда их официально возьмут в плен. Но никто не берет. Мы советуем ему построить всех в колонну и вести дальше в тыл.

Дорога течет и течет под колесами автомобиля. Все остается позади. И вот уже перед нами Шопрон. Город лицеев и гимназий. Он раскинулся на склонах двух лесистых холмов. А вдали виднеются очертания кое-где заснеженного кряжа австрийских Альп.

В центре города высится серая башня с белыми флагами, похожими на больших белых птиц, встряхивающих крыльями.

Вчера, в первый день католической пасхи, этот последний венгерский город без боя сдался нашим войскам.

Лента шоссе вливается в широкую, обсаженную зелеными каштанами Балти-утца и теряется в лабиринте тесных, кривых, горбатых переулков. Все они ведут к башне.

И нас они приводят к ней.

Башня круглая, с узкими окошками — одно над другим; выше крытого мавританского балкона она четырехугольная, с большими сводчатыми окнами, — из них свисают на флагштоках белые простыни, — а венчает ее пузатый купол, служащий основанием для звонницы, колонны которой поддерживает другой купол, в виде кубышки, со шпилем с застывшим на острие двухглавым орлом, похожим на общипанного петуха. Нижней частью башня как бы прилеплена к двухэтажному серому зданию варошхазы и образует сводчатые ворота; под ними мы проходим на небольшую площадь, заполненную военными и штатскими людьми. Они толпятся между варошхазой, куда только что водворилась старая гражданская власть, и зданием напротив, занятым русской комендатурой.

Чехи и французы, югославы и поляки, вчера освобожденные Красной Армией из немецкого лагеря около Винер-Нойштадта в Австрии, оживленно беседуют между собою и с венграми, своими вчерашними врагами. И все то и дело поглядывают на башню. Любой — хмурый, печальный или задумчивый — взгляд проясняется, как только останавливается на белых флагах. Каждому, вероятно, кажется, что нынче и весна свежее, ярче обыкновенного, и птицы носятся в небе не просто так, а от радости. Бронзовое солнце наверху витой каменной колонны с ангелами и апостолами у подножья и с богом Саваофом на облаке несомненно представляется им солнцем мира, а золотой голубь в его лучах — голубем мира. А четыре аллегорические статуи женщин на фронтоне варошхазы — это, конечно, свобода, изобилие, наука и искусство!