Когда умолкнет тишина (СИ)

Мама ахнула, подбежав, и прижала к себе дочь. Сашка чувствовала, что из носа у нее течет кровь, пачкая мамино платье. Ее почему-то сейчас больше волновало это мамино платье, чем вся драка, и она пыталась отстранить лицо. Но мама прижимала ее крепко и трясущейся рукой гладила по голове. Потом подняла голову и обвела странно потемневшим взглядом толпу мальчишек с Макаровной, и Сашка увидела, что они испугались этого взгляда.

Мама открыла было рот, чтобы что-то сказать, но губы вдруг искривились улыбкой. Она отвернулась, подхватила Сашку на руки и понесла к дому. За ней остальные — растрепанная, вся в слезах Софья Львовна, Валька с Костиком, тащившие остатки сумки с уцелевшей картошкой, и Нора, подбиравшая картофелины, встречавшиеся по пути.

Когда они были уже у подъезда, раздался пронзительный голос дворничихи, вопившей что-то обидное. Мальчишки, топтавшиеся рядом с ней, почему-то молчали.

V

Самое неприятное после этого происшествия было то, что всю вину за него взяла на себя конечно же Софья Львовна. Сначала она долго плакала над Сашкой, смазывая ее ушибы и царапины. Потом немного, скорее для виду, поругала ее, а после принялась ругать себя и уже не могла остановиться: и что она неуклюжая старая баба, которая ребенка чуть калекой не сделала, и могла бы она взять сумку покрепче — мало их что ли в доме… Никаких утешений она не желала слушать и плакала почти весь остаток дня. Сашка даже пожалела, что все так случилось, хотя поначалу считала, что сделала правильно, жаль было только, что она не смогла отлупить мальчишек ужасно, как если бы она была Гераклом, подвиги которого как раз читала.

Мама Сашку не ругала, даже наоборот — посадив ее на колени и обняв, долго укачивала, гладя по голове, утешая, что скоро все это кончится, они уедут из этого города, от этих людей и заживут счастливо. Потом мама строго-настрого запретила всем детям выходить на улицу. Это никого не огорчило.

Братья жалели ее, особенно Валька — он весь вечер не отходил от нее. Нора, когда мама и Софья Львовна вышли, обозвала Сашку дурой, но потом почему-то принялась читать ей вслух мифы Древней Греции, чего раньше от нее Сашка допроситься не могла.

А через день стало известно, что войска противника перешли в наступление. С утра слышался гул взрывов, и лишь к вечеру прошли слухи, что наши, неся огромные потери, сдержали врага. Отныне каждый день напоминал предыдущий несмолкающим гулом канонады.

Сашкины синяки постепенно проходили, и она по-прежнему частенько наблюдала из-за оконной занавески за мальчишками. Большой радостью для нее стало то, что Петька больше недели после потасовки разгуливал по двору со здоровенным фингалом под левым глазом. У самой Сашки был точно такой же, только под правым, но мальчишки же этого не видели!

Нора взялась каждый вечер читать вслух в большой комнате, но почему-то стало казаться, что чтение вслух уже не так увлекательно, как раньше. Настроение у всех было унылое. Валька говорил, что оно у них «хандрозное» — от слова «хандра».

Дядя Гриша все не приезжал, и лица мамы и Софьи Львовны с каждым днем становились более напряженными. Все знали, что фашисты были совсем близко. Заняв позицию в районе Сухого лимана, они принялись регулярно бомбить город из пушек. Нередкими стали и налеты авиации. Вскоре всё семейство Гольденштейн уже привыкло, каждый схватив свой чемоданчик, в любое время дня и ночи бежать в бомбоубежище и подолгу сидеть там среди множества молчаливых, встревоженных людей, прислушиваясь к эху взрывов, сотрясающих землю. Надежда на то, что удастся уехать в Москву, угасала. Дядя Гриша не приедет. Теперь они знали это точно.

В городе с каждым днем становилось все больше руин. По ночам было светло, как днем, — повсюду полыхали пожары. Их дому пока везло — фашистские бомбы его миловали. Усталость и какое-то угрюмое отупение овладевало людьми, но эти чувства не могли задавить все нарастающий страх.

В конце сентября прошел слух о готовящемся контрнаступлении. Поводом к этому стало успешное испытание нового секретного оружия на южной линии обороны. Рассказывали, что огненные ракеты доставленных под надежной охраной и в строжайшей тайне «Катюш» так точно накрыли наступавшие части противника, что никогда еще его наступление не было таким коротким, а бегство таким стремительным.

В первых числах октября все с затаенной надеждой ждали начала готовящегося нашими частями контрудара, который, по слухам, должен был нанести противнику решающее поражение. Но измученные защитники Одессы еще не знали, что 1 октября в город прибыл вице-адмирал Гордей Левченко. Привезенные им сведения о положении дел на других фронтах, а также приказ Ставки кардинально изменили планы командования, в один миг лишив всех, кому была дорога Одесса, всякой надежды.

VI

Дни проходили за днями, а надежда на контрудар не оправдывалась. Ночные бомбежки вымотали и без того обессилевших от недоедания и тяжелого труда по возведению оборонительных сооружений людей. Гольденштейны не были исключением — всеми членами семьи овладело тихое отчаяние. Сашке было особенно жалко Софью Львовну, которая ко всем бедам так боялась взрывов, что рыдала все время, пока длились бомбежки.

Вообще Сашка заметила, что чувство жалости стало гораздо чаще возникать в ее душе. Ей было невероятно жалко маму, уставшую, старающуюся вселить в них надежду. Именно теперь Сашка почувствовала, как сильно ее любит. С болезненной остротой она чувствовала, как сильно любит Софью Львовну, и Вальку с Костиком, и строгую Нору. При этом Сашке почему-то было всех их невероятно жалко, так жалко, что от жалости к ним, иногда просыпаясь по ночам, она начинала тихо плакать.

Утешиться Сашка могла, разглядывая папины фотографии. Она знала, что он был сильный, жизнерадостный, честный и смелый. Сашка считала, что и ей нужно быть такой, чтобы поддержать своих родных. И она старалась быть сильной. Вскоре коробка с фотографиями заняла место под подушкой. Только и успевала Сашка во время налетов, схватить стоявший рядом с кроватью чемоданчик, торопливо нащупать под подушкой коробку из-под печенья и, зажав ее подмышкой, на слабых ногах бежать в прихожую, где хлопотали, собирая их, мама и Софья Львовна.

Но Сашка не только очень ослабела физически — ее утомленный от голода и недостатка сна разум уже не мог сосредоточиться на самых простых вещах. Во время ночных налетов, в спешке собираясь в бомбоубежище, она путала одежду, иногда принимаясь второпях натягивать на себя чулки Норы, или же надевала ботинки не на ту ногу. Однажды она опомнилась в тот момент, когда, уже натянув кофту поверх ночной рубашки, принялась заправлять широкий подол с оборками в штаны, при этом смутно осознавая, что делает что-то не то. Впрочем, Валька с Костиком в этом отношении от нее не отставали. Нередко уже в бомбоубежище Сашка замечала, что младший брат сидит, клюя носом, в свитере, надетом задом наперед, а у Костика, уснувшего на своем чемодане, пуговицы на рубашке застегнуты наперекосяк, кепку же он вообще забыл.

Впрочем, всем уже было глубоко безразлично, что на них надето и как. Все смертельно устали. Иногда, когда ночью раздавался вой сирены, Сашка мечтала только об одном — пусть ее оставят лежать в постели, она никуда не хочет идти! Ей уже не страшно, что в дом может попасть бомба. Пускай попадает, только бы ее оставили в покое! Она будет лежать, уткнувшись в подушку, и ждать окончания бомбежки или смерти.

Но ее не оставляли в покое. Безжалостная Нора стаскивала ее с кровати и принималась натягивать на нее одежду, несмотря на то, что Сашка от усталости просто-напросто начинала реветь в голос. Продолжая реветь, она хватала ненавистный чемоданчик, который, оттягивая руку, нещадно бил ее по ногам, потом изрядно помятую коробку из-под печенья с папиными фотографиями…

Странно, но хотя никто не напоминал ей об этом, она никогда не забывала эту свою коробку. Как бы она ни спешила, как бы ни была утомлена, она всегда вспоминала, что нужно взять свое главное сокровище — папины фотографии. Бывало, вспоминала уже в прихожей, прямо перед входной дверью. Тогда она бросала чемоданчик и бежала в комнату, не слушая хором раздавшихся вслед криков, хотя знала, что теперь, пока они будут в бомбоубежище, ее будут ругать все по очереди.