В сложном полете

КАКИЕ МЫ?..

Прошло три дня. Понемногу я стал осваиваться с курсантским положением и знакомиться с сослуживцами.

Обычными и все же интересными оказывались они.

Сразу же внимание привлекли командиры. Мой — Павел Магонин не шел ни в какое сравнение с другими главным образом из-за внешности. Невысокий, кривоногий, коренастенький, с черным ежиком волос. Узкоглазое, коричневое лицо с приплюснутым носом оканчивалось тяжелой низкоопущенной челюстью с вытянутым подбородком. Самый заметный — командир 22 классного отделения Апрыкин — плечистый, выше среднего роста. Крупный, чуточку вздернутый нос придавал лицу самоуверенное, даже нахальное выражение. Да и, пожалуй, таким Апрыкин и был. С утра и до вечера слышался его резкий, густой оглушающий голос, перекрывавший все звуки в казарме. Как видно, он гордился им и тем, что был сыном полковника, — надоедливо всем показывал свое врожденное умение командовать. Когда он разражался тирадой, постоянно воспитывая курсанта Пекольского, курсанты других отделений принимались хохотать и подначивать:

— Так его, Апрыкин! Не давай спуску! Курсант Пекольский! Пять нарядов вне очереди! Курсант Пекольский! Вы разгильдяй!..

Но что удивительно, Апрыкин нисколько не смущался и продолжал под шум и хохот «громить разгильдяя». Отведя душу на Пекольском, принимался за другого подчиненного. Чаще за Черновидского, полностью соответствующего своей фамилии. Чернявый, низенький: кареглазый, с толстыми негритянскими губами и крупным широконоздрым носом, тот постоянно делал мелкие нарушения. То сядет на заправленную койку, то, прикорнув на ней, задремлет, то опоздает в строй, то не почистит сапоги, то плохо свернет и уложит форму и так без конца. А Апрыкину есть повод показать себя.

Командир 21 классного отделения — симпатичный, представительный Желтов со светлыми волнистыми волосами был немногословен. Но отделение, составленное, в основном, из надеждинцев, побаивалось и уважало его намного больше, чем 22-е своего Апрыкина. Неприятным, правда, был холодный, высокомерный, немигающий взгляд его серо-голубых глаз. Но разве это недостаток?.. А старшина так считает его своим замом, оставляя за себя. Еще более разными были курсанты. Рота напоминала слоеный пирог. Я был, пожалуй, самым молодым, а самым старым курсант Ромаровский — здоровенный, волосатый детина, которого в казарме видели очень редко. 6 лет — таков разброс курсантских годов рождений. От двухметрового красавца Лавровского до полутораметрового веснушчатого Женьки Середина — таков диапазон ростов.

Как ни странно, отличались мы и образованием. То ли из-за просчета «верхних» кадровиков, то ли генштабистов, то ли по другим причинам возникла острая нехватка курсантов, вызвавшая запоздалый неплановый набор, отсутствие вообще каких-либо, не говоря уже о конкурсных, экзаменов, что позволило попасть в училище всем, кто мало-мальски годен был по медицине и прошел мандатную комиссию. Больше всего было тех, кто не поступил летом в вузы. Некоторые недавно были студентами, но ушли из институтов: одни — в поисках романтики, другие — «хвостатые», не одолев наук.

Многие, видно, не имевшие среднего образования, вместо аттестатов зрелости предъявили справки со школьными штампами.

И наконец, великовозрастные «афганобоязники», по разным причинам не попавшие в свое время в армию, а точнее уклонявшиеся от нее, решили сейчас лучше идти в училище, чем рядовыми в пехоту, откуда дважды-два загудеть в «Афган».

Были и настоящие перекати-поле. За полгода и более они побывали в нескольких училищах, но нигде не задержались. Пехотные и саперные, связи и строительные, пожарные и артиллерийские, танковые и морские, автомобильные и летные — все было, как пять пальцев, им знакомо. Теперь ветер странствий пригнал их в Надеждинск. Только надолго ли? Некоторые уже стали рваться из училища, особенно «нос» — Илюшин, прозванный так его друзьями Лавровским и Ромаровским за длинный массивный нос, похожий на морковку.

Наедине он просто брюзжал, видимо, для самого себя, а окруженный слушателями задыхался от красноречия. Любил красоваться перед меньшими ростом. Глядел свысока и еле-еле цедил, отвечая на вопросы. А чаще кривил губы и безнадежно махал руками: «Да что с вами, ребенками, говорить, все равно не поймете…» Все в роте и училище было не так, как нужно. Все не по нему. Один он все знал, все правильно делал, а кругом одни дураки.

Как я понял, он писал рапорты об отчислении (и его вызывали на беседы-разносы), но своего пока что не мог добиться.

С трудом приживались «моряки»-шатуны, успевшие побывать в морских училищах. С утра и до вечера они их хвалили и в пух и прах разносили здешнее. «Просоленные морские волки» вместо белых нательных рубах носили с оглядкой тельняшки — боялись старшины. Распевали только морские песни, щеголяли морскими терминами, которых сами толком не понимали. Обычно каждый разговор начинали словами: «Вот во флоте совсем не так. Там жизнь, а здесь одно прозябание».

Заметно выделялся из них Аттик Пекольский — худощавый болтливый парень среднего роста с наглыми водянисто-серыми глазами навыкате, постоянно певший блатные песни. Не случайно Апрыкин постоянно его воспитывал.

Правда, уходить из училища «моряки» не собирались. Просто им нравилось быть на виду, а каким способом — неважно…

* * *

— Дежурный по пятой роте… — прерывает мои воспоминания… — курсанта Ушакова?! Есть! Передам!..

В спальное помещение заскакивает Пекольский. Ворочает глазами — «шарами». Увидев меня у кровати за тумбочкой, мелконько смеется, точно блеет: «Хе-хе-хе, слышь, секретарь! Тебя к дежурному по училищу к девяти ноль-ноль. Понял?»

Снова звонит телефон. Пекольский исчезает.

— Слышь, секретарь! — кричит через минуту. — Не спеши выполнять приказание, ибо последует команда отставить!..

Я вновь погружаюсь в полудрему воспоминаний.

* * *

Первые армейские дни особенно длинны и тяжелы. Трудно привыкнуть к распорядку и дисциплине, хоть и настроился на них. Большинство новобранцев с нескрываемым удивлением и завистью глядели на редких «стариков», прослуживших от полугода и более солдатами. Один вопрос стоял в наших глазах: и как те столько вытерпели? Разве это возможно?.. «Старики» лишь посмеивались: «И вы привыкнете. В армии время летит быстро».

Но какое уж там быстро, когда еле-еле первую неделю доживаем, а кажется, что целых пять лет прошло, как не были дома…

Тоска давила всех, требовала выхода. Он был найден — вся рота писала письма родным и знакомым и часто незнакомым. Все свободное время уходило на это. Трудно жить в коллективе, не имея хотя бы близких товарищей. Каждый выбирает друга по себе. Для меня все были одинаковыми незнакомцами, поэтому прямо с «порога» я внимательно изучал курсантов, выбирая похожих на себя. Я всегда был за дружбу с хорошими людьми, лишь бы принимали на равных. Но, как известно, помимо равенства, дружба — это общие интересы. Поэтому требовалось время, чтобы разобраться в людях.

Часто бывало, человек нравился какой-нибудь чертой характера. А я по ней делал вывод о нем в целом, считая другом из друзей, выворачивался наизнанку, впуская во все тайники души.

А когда узнавал человека больше и глубже, то оказывалось, что тот совсем не такой, каким его представлял. И в первую очередь не глупо откровенный, как я. Наступало горькое разочарование и досада на «друга», а главное на себя. Не знаю, достоинство это или недостаток, но я всегда отношусь к людям, как к себе, и часто лучше, если вижу их превосходство (не мнимое, а действительное) в уме, внешности, в росте, в характере…

Сосед по койке Вострик — черный и остроносый, как грач, вроде ничего, но диковат больно и веет от него какой-то скрытой силой. Когда злится, то в темных глазах горит бешенство. Любит рассказывать и громко заливисто хохотать.

Другой сосед — Середин, или как зовут «старец Середа» мал, да удал. Родом из какой-то суздальской деревни, он так и сыплет, так и строчит с владимирским оканьем, пословицами и поговорками, анекдотами, шутками и прибаутками и все на матерщинный лад. Я не девица, но мат не люблю — ухо режет. Да и говорить одно и тоже, на одну и ту же женскую тему не хочется. А многие слушают и гогочут, приговаривая: «Во дает старец Середа!» — и качают головами…