Обретение Родины

Граф с трудом поборол изумление.

— Я? В… в плен?.. — заикаясь, пробормотал он. — Ради всего святого, что вы такое говорите, графиня? Я в русском плену?!

— Будем надеяться, что мне это только померещилось. Но мой покойный отец, советник австро-венгерского посольства в Лондоне… Вы же знаете, что я тоже родилась в Лондоне… Не любопытствуйте, все равно не скажу, в котором году!.. Словом, у отца была любимая поговорка, что человек даже в погожий летний день должен иметь под рукой зонтик. Я, конечно, понимаю, генералу в плен попасть не так легко. Хотя бы потому, что он находится далеко от передовой. К тому же русские почти уже выдохлись. Не попадете вы в плен также и потому, что граф Шторм станет, если нужно, сражаться до последней капли крови и живым никогда не сдастся. Все это, дорогой генерал, мне отлично известно. И все-таки прошу вас, запомните имя Чарльза Грина. Мистер Грин, старший бухгалтер английского посольства в Москве… Ведь правда, вы не сердитесь, что я так близко принимаю к сердцу вашу судьбу? Этим я обязана моей милой Белл и милому Джонни.

— Джонни? А кто такой Джонни?

— Ваш шурин, дорогой генерал. Брат вашей жены, капитан Кенникот, который служит сейчас в военном министерстве в Лондоне, — с очаровательным смехом сказала графиня.

— Значит, вы знакомы с моим шурином, графиня? И мой шурин… Но какое может быть дело моему шурину, если я… Ведь мой шурин…

— Вы чересчур любопытствуете, мой милый генерал. Всего не знаю даже я сама. Но прошу вас, не истолкуйте дурно, если старой деве доставляет удовольствие чуточку позаботиться о знакомых ей героях, даже когда один из них — супруг лучшей ее подруги! Ну, дорогой генерал, еще раз от чистого сердца желаю вам удачи и военных побед поистине исторического масштаба!

Пока Шторм успел сообразить, о чем, собственно, собирался спросить графиню, она уже исчезла, как-то необычайно поспешно покинув виллу. И до самого отъезда на фронт генерал с ней больше не встречался.

После ее ухода Шторм так больше и не смог сосредоточить внимание на содержимом своих чемоданов. Даже не поинтересовался, в достаточном ли количестве положили ему одеколона высшей марки и шелкового белья, которому надлежало сыграть немалую роль на фронте в борьбе со вшами.

— Черт ее знает, чего она хочет от меня, эта старая кляча? И что она сует нос куда не следует? — Он в изнеможении опустился в черное кожаное кресло. — Шурин… русский плен… проклятый, никому не ведомый Грин… К черту старую ведьму!

У Шторма разболелась голова. Он со стоном поднялся с кресла и вышел в сад. Там ему встретилась графиня Белл.

— Прошу вас, Изабелла… Скажите, знакома графиня Габи с вашим братом?

— Думаю, что знакома. Почему вас это вдруг заинтересовало, Фреди?

— Она только что молола всякий вздор насчет Джонни. Мне это чрезвычайно неприятно.

— Неприятно? — удивилась графиня Белл. — Я вас не понимаю, Фреди. Надеюсь, вы не стыдитесь своего шурина, капитана английской армии, истинного джентльмена?

— Речь сейчас не об этом, Изабелла. Мне любопытно, откуда знает графиня Габи и самого Джонни, и то, что он…

— Извините, Фреди, но если вам хочется о чем-то разузнать у графини Залаи, вам бы следовало обратиться непосредственно к ней самой. Я очень люблю и уважаю Габи, она моя ближайшая подруга… но поверьте, графиня сумеет лучше меня ответить вам, кто и откуда ей известен. Повторяю, если это вас до такой степени занимает, Фреди, — что, впрочем, мне кажется несколько странным, — почему бы вам не спросить у нее самой?

— Странно, очень странно… и пренеприятно…

— Что же именно вам неприятно, дорогой друг? Кажется, и в самом деле великие полководцы, когда вопрос касается обыденной жизни, сущие дети. Таким был герцог Веллингтон… И лорд Нельсон тоже… Вот вы, Фреди, мечтаете о великих воинских подвигах. И в то же время теряете равновесие из-за каких-то пустяков. Просто не знаешь, смеяться или досадовать. Признаться, увидав, что вы спускаетесь в сад, я, естественно, предположила и даже надеялась, что вы решили в последние минуты перед отъездом на поле брани поговорить о нашем прошлом и будущем, вообще о всей нашей совместной, такой прекрасной жизни. Взгляните, Фреди, как хороша эта темно-красная роза? Сорвать ее для вас? Вы увезете ее на фронт… Возьмите, Фреди! Очень прошу, возьмите… Как символ капли крови из самого сердца. Ведь правда, вы примете ее от меня?

В эту минуту Шторм ненавидел свою супругу. Вместо ответа он издал неопределенный звук, очень похожий на фырканье.

«Так бы и задушил тебя!» — подумал генерал.

Но уже спустя мгновенье он почтительно целовал руку жены в знак благодарности за темно-красную розу, которую графиня грациозно срезала с ветки дамским перочинным ножичком.

Ни о Джонни, ни о графине Залаи разговор между супругами больше не возобновлялся.

На фронте граф Шторм пунктуально выполнял все приказы гитлеровского командования. Однако, даже не обладая особым талантом полководца, уже в сентябре 1942 года он понял, что немцы в чем-то просчитались.

Почувствовав это, граф немедленно сказался больным и решил уехать домой, в Венгрию. В Киеве машину с больным генералом остановил раздушенный, с большим щучьим ртом подполковник Кери и вручил Шторму собственноручное письмо регента Хорти. Венгерский правитель деловым делом сообщал, что граф за заслуги перед родиной произведен в генерал-лейтенанты. Дальше Хорти обращался к новоиспеченному генерал-лейтенанту со следующей просьбой: что бы ни произошло со стоявшей на Дону 2-й венгерской армией, он, генерал-лейтенант Шторм, должен оставаться при своих войсках и обязан в любых обстоятельствах с преданностью и рвением представлять интересы как самой Венгрии, так и его, Миклоша Хорти, правителя Венгрии. Слова «что бы ни произошло» и «в любых обстоятельствах» Хорти подчеркнул дважды.

«Да пребудет с Вами на Вашем пути благословение божие, дорогой генерал», — заканчивал Хорти свое написанное, разумеется, по-английски послание.

«Гм… Уж если престарелые циники начинают взывать к богу, значит, они чуют катастрофу, — подумал граф Шторм. — Видимо, даже Хорти смекнул, что немцы проигрывают войну».

— Будет у вас для меня какой-нибудь приказ, господин генерал-лейтенант? — спросил Кери.

— Прошу, господин подполковник, прицепить мой личный вагон к любому эшелону, направляющемуся на фронт Какие новости?

— Говорят, удалось взять Сталинград. Это, несомненно, придаст войне новый размах.

— Будем надеяться. А как партизаны? Задают хлопот?

— Как вам сказать? В общем, из-за этих мерзавцев без дела не сидим. К счастью, господин генерал-лейтенант, война решается не здесь, а под Сталинградом.

Генерал-лейтенант Шторм провел в Киеве всего несколько часов.

По улицам курсировали немецкие патрули в касках. На каждом перекрестке — пулеметное гнездо, на всех площадях — батареи полевой артиллерии. Перед разрушенным до основания зданием горсовета торчало восемь виселиц с раскачивавшимися на них трупами. В числе повешенных были две женщины.

«Немцы проиграли войну, — заключил про себя Шторм. — А вместе с ней потеряли и весь свой здравый рассудок. Конечно, если он у них когда-нибудь был».

Граф нанес визит вежливости немецкому коменданту Киева. Выразил ему свое восхищение царящим в городе идеальным порядком.

Разыскал он также и венгерскую комендатуру. Настроение там царило крайне подавленное.

На фронт генерал-лейтенант вернулся спустя несколько дней после поражения венгров под Тычихой. Показное наступление, осуществленное генералом Густавом Яни по немецкому приказу, стоило жизни пятнадцати тысячам гонведов.

В конце сентября Шторма посетил неожиданный гость. Это был его ближайший лондонский приятель, итальянский подполковник, в свое время сыгравший в женитьбе графа роль свата. Бывший подполковник стал теперь тоже генерал-лейтенантом, заместителем начальника штаба 8-й итальянской армии, которая стояла по соседству с венгерскими частями. Выглядел он по-прежнему молодо, был очень любезен и, как всегда, находился в превосходном расположении духа.