Бросок на Прагу

– Но ведь по международным правилам положено оставлять протокол… – уныло затянул генерал.

– А мне международные правила неведомы, – обрезал его Горшков, обрезал специально, чтобы генерал помнил не только сорок первый год, когда «прусские били русских», но и год сорок пятый.

– Очень жаль, – промямлил генерал подавленно.

– Повторяю: сбор вверенных вам людей на площади перед ратушей. Все оружие сложить там!

– Позвольте офицерам оставить пистолеты и кортики, – сморщившись, попросил генерал.

– Никаких пистолетов! – резко рубанул рукою воздух Горшков и вновь подал команду, которую уже подавал: – Заряжай!

– Заряжай! – продублировал выкрик капитана Фильченко, качнулся на неровных, криво растущих стеблях ног – он понял игру, которую вел капитан, и поддерживал ее.

Наводчики дружно клацнули затворами орудий.

– Орудие к стрельбе готовы! – громко доложил Фильченко, снова качнулся в одну сторону, в другую, капитан даже подумал чуть ли не вслух: он что, на ногах не держится, младший лейтенант Фильченко?

Петронис неторопливо перевел команды на немецкий, – переводчика-власовца, который приходил в первый раз, уже не было, – у генерала даже лицо вытянулось, сделалось лошадиным каким-то, нижняя губа невольно обвисла.

– А кортики… – задумчиво произнес Горшков и отер подошву сапога о край камня, – кортики… – Вспомнил, что хотел отобрать даже перочинные ножи. – Что ж, тут мы пойдем вам навстречу – кортики разрешаю оставить.

Генерал благодарно прижал к груди сухую, словно бы выжаренную руку:

– Герр офицер, данке шен! Вопрос о чести для нас очень важен. Если бы вы отняли кортики, то выход у нас оставался только один – стреляться.

– Стреляться не надо, – милостиво махнул ладонью Горшков, – рано еще стреляться, герр генерал.

В ответ генерал козырнул и, развернувшись, перешагнул через закраину дороги, съехал по осыпи метра на три вниз и остановился. Делегация его на этот раз была покорной, послушно двинулась следом, также остановилась и, пока генерал не зашагал неуклюже дальше, размахивая руками и кренясь вбок, не сделала ни одного движения, словно бы боясь гнева своего сухопарого шефа.

Проводив немцев ничего не выражающим взглядом – устал от них, – Горшков сожалеюще вздохнул: придется часть людей с машинами оставить в этом городке охранять ораву растерянных фрицев. Хорошо, что хоть в штаны они еще не наложили, не то дышать в здешних горах было бы нечем.

– Мустафа! – позвал он требовательно. А Мустафу и звать не надо было, он находился рядом. – Пригласи-ка ко мне капитана, начальника передвижной мастерской.

– Это тот самый капитан, у которого железные зубы? – Мустафа не сразу сообразил, о ком идет речь.

– Мустафа-а, – укоризненно протянул Горшков. – Чего ж ты рыбу режешь столовым ножом?

– А что, нельзя, товарищ капитан?

– Для рыбы существуют специальные ножи.

Вид у капитана Елькова был сонный. Когда не было работы, передвижная мастерская предпочитала отдыхать, а лучше отдыха, чем поза «б» (определение самого капитана), когда человек, накрывшись пилоткой, часика полтора посвистит носом и посмотрит во сне какие-нибудь картинки (кино на фронте все равно не показывают), не бывает, как известно. Вот и капитан Ельков, несмотря на артиллерийскую стрельбу, не стал нарушать традицию.

– Петр Иванович, – как можно мягче произнес Горшков, поправил на Елькове перекосившуюся портупею, – сейчас немцы будут сдавать оружие. Мы его примем, – по счету, стволы осмотреть не сможем никак – не позволяет время, мы должны уйти на Прагу. А вы, Петр Иванович, останетесь со своими людьми здесь, на приемке…

– Дак… – дернулся было Ельков, но Горшков надавил ему ладонью на плечо, осадил:

– Так надо, Петр Иванович. Будете ждать приезда наших. Другого выхода у нас нет. Вопрос согласован с генералом Егоровым.

– У меня же свое начальство есть, товарищ капитан.

– Понимаю. Потому и говорю, что вопрос согласован с генералом Егоровым. – Капитан снова поправил портупею на Елькове, вид у начальника передвижной мастерской был, конечно, совершенно «штрюцкий», который не в состоянии исправить ни одна военная академия, ни одна муштра. А может, оно и хорошо, что Ельков такой невоенный – ведь все уже, Гитлера завалили, завтра в его могилу будет вбит осиновый кол, чтобы фюрер никогда не смог подняться, его забудут, и наступит время штатских людей. Время Елькова.

– Жалко. – Ельков поморщился. – Мне так хотелось побывать в Праге.

– Петр Иванович, вы там будете. Только чуть позже нас. С разницей в несколько часов. Но если танки и пушки нашей колонны не придут в назначенное время, если я не доложусь о прибытии, меня отдадут под трибунал.

Ельков шумно вздохнул, вяло пошевелил пальцами, поправляя портупею, которую только что поправил Горшков.

– Ладно. На войне я привык к несправедливым решениям. Мне уже даже и обидно не делается.

– Вот и добро, Петр Иванович. А пока готовьтесь принимать трофеи.

Перед тем как уйти с разведчиками в городок, Горшков тщательно проинструктировал земляка:

– Фильченко, сигналом отбоя будет зеленая ракета. Пока я не дам ее, пушки и минометы держи в состоянии «товсь!». Немцев много, сам видишь. Всякое может случиться.

– Понял, товарищ капитан, – сдержанно проговорил Фильченко.

– Если же я дам красную ракету, стреляй по направлению ракеты. Да ты и сам все увидишь в бинокль, Фильченко. Не первый ведь год замужем, да? Все усвоил, земляк?

– Все.

Лейтенанту-танкисту, юному белобрысому пареньку, оставшемуся на дороге вместо Пищенко, Горшков сказал:

– Сажай моих разведчиков на броню, идем по дороге вниз, к границе городка.

– Идем всеми машинами?

– Всеми.

Лейтенант лихо козырнул и помчался к своему танку.

Передача пленными оружия много времени не заняла и произошла без осложнений. Один немецкий офицер застрелился – не захотел швырять в общую кучу свой наградной «вальтер», подаренный ему лично Клейстом, – вот единственная потеря той капитуляции. Гораздо больше потерь осталось после стрельбы семидесятишестимиллиметровок Фильченко – снаряды, пущенные умелой рукой, людей не жалели, плоть кромсали в клочья, рвали не только плоть – рвали каленый металл. Эти потери еще предстояло подсчитать.

Въезд в городок, заваленный покореженной техникой, разобрали довольно быстро, на выезд потратили чуть больше времени, дорогу заклинил перевернувшийся штабной танк, который зарылся в землю корпусом по самые гусеницы – ни сдвинуть его, ни поднять, он сделался такой же плотью гор, как и здешние скалы, срубленная башня танка валялась, будто гигантская каска, в пяти метрах от машины.

В конце концов справились и с обезглавленным танком – его подцепили тросами сразу три «тридцатьчетверки» (опасное мероприятие, но капитан Пищенко его осилил) и, выворачивая из земли камни, куски асфальта, ржавые железки, гнившие тут еще с поры крестоносцев, отволокли на пятнадцать метров в сторону, в плоский каменный ложок и оставили там – пусть гниет вместе со старым железом.

Дорога на Прагу была открыта.

Горшков уселся в головной «виллис» и, глянув на длинную, подавленно шевелящуюся людскую кишку – это немцы выстроились в колонну, чтобы проследовать за увал, в долинку, отведенную им для «отдыха», были они тихие, как куры, сами себе неприятные, не говоря уже о Горшкове с разведчиками, – подал водителю команду, которую тот ждал:

– Трогай!

В третьем от головы «додже» следовал в Прагу ефрейтор Дик, с головою накрытый плащ-палаткой, словно бы ему было холодно, зуб на зуб не попадал, но ефрейтор был тихий-тихий и зубами не стучал.

…Похоронили Дика в Праге, – в Москву, как хотел Горшков, тело отправить не удалось, – на Ольшанском кладбище, там, где и поныне лежат наши ребята, сложившие голову за чешскую столицу; лежат там, кроме Дика, и другие разведчики, целых пять человек. Среди них – сержант Коняхин, несостоявшийся завхоз разведгруппы и рядовой Юзбеков. Лежит там и младший лейтенант Фильченко.