Ликвидация. Книга вторая

Нора была дома, стирала. Чтобы окончательно прогнать сон, Давид вымылся под струей ледяной воды, надел чистую рубашку. Закурил и сел на нижней ступеньке лестницы, продолжая думать о том, что неотвязно преследовало его последние дни. Нет слов, идея, которая внезапно пришла ему в голову на Привозе, когда он расплачивался за курагу, может сработать. Надо только убедить Чусова и… Жукова. От командующего округом тут зависит все. А если он не согласится?.. Ну, тогда придется рубить верхи, оставляя корни в земле. А корни ведь цепкие, они могут прорасти снова, многие годы спустя… И что будет тогда с его городом?.. Его страной?.. И он неожиданно вспомнил Марка, его слова: «Ну это все равно как если бы часовой оставил пост в крепости, которую до него охраняло много-много поколений солдат. Просто потому, что ему надоело».

Нет. Кто угодно — как угодно. А он, Давид, свой пост не оставит, хоть и очень, очень устал, честное слово…

От этих мыслей его отвлек тупой, тяжкий перестук копыт, с которым мешалось четкое цоканье дамских каблучков. Почти одновременно во дворе, где жил Гоцман, появились запряженная парой мощных чалых кладруберов биндюжная телега и рыхлая, много повидавшая на этом свете, хотя и не совсем смирившаяся со своими неудачами дама. Телега, ведомая братьями-близнецами Матросовыми, прогрохотала к крылечку домика дяди Ешты, а дама близоруко сощурилась в сторону Гоцмана.

— Эммануил Гершевич? — произнесла она не вполне уверенно.

— Почти, — кивнул тот, выбрасывая окурок в мусорное ведро. — Давид Маркович.

— А где живет Эммануил Гершевич?

— Эммик! — громко позвал Гоцман.

Эммик возник на галерее незамедлительно, словно ждал своего выхода. На нем был шикарный светлый костюм с хорошо знакомым Гоцману ядовито-оранжевым галстуком. Эммик поздоровался с Давидом солидным поклоном и важным жестом пригласил даму подняться.

Она тяжело заспешила к лестнице, и Гоцман встал, пропуская ее.

Братья Матросовы между тем выносили из домика дяди Ешты узлы и видавшие виды чемоданы, аккуратно укладывали их на обитую жестью телегу. Сам хозяин домика стоял на крыльце, молча наблюдая за процессом. Его холодные умные глаза были печальны. И казалось сейчас, что дяде Еште не просто много лет, а очень-очень много…

— Здравствуй, дядя Ешта… — Гоцман тронул соседа за рукав. — Кудой собрался?

— Уезжаю, Давид. — Голос Ешты прозвучал негромко, с болью. — Совсем.

— Во как, — озадаченно крякнул Гоцман. — Кудой?

— В Николаев пока… — Он тяжело вздохнул, наблюдая, как грузчик взваливает на телегу большую, завязанную сверху платком корзину. — Плохо стало в Одессе.

— Это тебе-то? — ухмыльнулся Гоцман.

Дядя Ешта искоса взглянул на него и ответил точно такой же скупой невеселой ухмылкой.

— Мне-то… Одесса, как шалава, сама напросилась. Теперь хлебнет по полной… Сейчас твои стреляют, потом твоих стрелять начнут…

— Ты же от дел отошел…

— Отойти-то отошел… Да вы же не посмотрите. Вызовете в кабинет да пустите в расход на всякий случай. Как в восемнадцатом году. Ты тогда еще пацаном был, а я помню…

— Так и я много чего с восемнадцатого года помню, — заметил Давид. — Я помню даже, как приехал румынский принц и тайком обвенчался со своей дамочкой, и все это было настолько тайком, шо уже вечером мы с пацанами обсуждали подробности. И шо с того?.. Я к тому, шо ты мене ни с кем не путаешь, дядя Ешта? Шобы я тебя вызвал и пустил в расход?!

— Зачем ты? — примирительно заметил дядя Ешта. — Другие найдутся… Ты, Давид, не обижайся, но при румынах лучше было.

— Ага, и публичный дом работал в Сретенском, два, — в тон ему ответил Гоцман. — Ты еще за царя вспомни. Считай, что я этого не слышал… Ехай, дядя Ешта.

Старый вор помолчал некоторое время, жуя губами. Грузчик тяжело ухнул на телегу небольшой, темный от времени самовар.

— Я вор, Давид… А ты мент… Ты не поймешь…

— Ехай… — Гоцман легонько, по-соседски, пихнул дядю Ешту в плечо и, развернувшись, пошел к лестнице.

Оттуда, отчаянно скрипя подметками новых штиблет, спускался возбужденный Эммик. Его вишневые глаза просительно уставились на Давида.

— Ну? — хмуро осведомился Гоцман.

— Резолюцию бы надо наложить, Давид Маркович…

— Какую?

Эммик оглянулся, конфиденциально понизил голос:

— Есть квартирка на Преображенской… ну, Десятилетия Красной Армии, то есть просто Красной Армии, — окончательно запутался в несколько раз менявшей названия улице Эммик. — В двадцать пятом номере… Ну, том самом, где при царе была мастерская мадам Александрии. Хозяев нету, где — неизвестно. Предположительно их того… во время оккупации. А мадам Короткая, — он мотнул головой в сторону своей комнаты, — мается с двумя дитями-паразитами у комнате неважного размеру. Вам же ж не откажут. Черкните только «Поддерживаю ходатайство»… По-соседски…

В глазах Гоцмана вспыхнули веселые огоньки. Эммик с готовностью заулыбался в ответ.

— Эммик, — процедил наконец Давид, не сгоняя с лица улыбки, — есть у нас в управлении замечательный майор Разный… До пары к твоей Короткой. Я ему передам твою просьбочку. Сегодня же.

— А шо не сами, Давид Маркович? — насторожился Эммик.

— Так за отдел БХСС он отвечает. Ему и карты в руки.

Минуя обалдевшего Эммика, Гоцман неторопливо направился к себе. По пути остановился, провожая взглядом тяжело нагруженную телегу, покидавшую двор. Сзади, сгорбившись и по-крестьянски свесив ноги, сидел дядя Ешта. На Давида он не взглянул.

— Как я понял, вы возражаете? — издалека долетел обиженный голос Эммика.

— Сильно возражаю, Эммик, — кивнул Гоцман. — Так возражаю, шо, будет время, и я тебе ухи отвинчу…

В его комнатах пахло так, как пахнет обычно в домах, недавно переживших ремонт, — свежей побелкой, деревом, масляной краской. И самое главное, пахло Домом. Давид уже свыкся с тем, что Дом — это не для него, что в своей конуре он только ночует иногда. А Нора, которая сейчас, негромко напевая, гладила свежевыстиранное белье, смогла одним своим присутствием внести в эти стены что-то неосязаемое, то самое, что и делает любую дыру — Домом. Немногим женщинам это дано. И у Давида при виде женщины, гладящей белье, снова тихонько, сухо сжало сердце…

Не ко времени это все. Если за него возьмутся, то возьмутся и за нее, и за Мишку… Недаром ворам в законе запрещено жениться и заводить семью. Потому что человек для семьи все, что хочешь, сделает. Для милиции тоже пора такой закон вводить, грустно усмехнулся Давид…

— Нора, — глухо проговорил он с порога. — Мы с тобой хотели расписаться… Ты только не думай ничего плохого, ладно?.. Просто… давай подождем чуть-чуть. Повременим.

Лицо Норы мгновенно затуманилось, губы сжались. Она стиснула пальцы на ручке тяжелого утюга. Гоцман, подойдя вплотную, ласково обнял ее за талию, прижался носом к теплой шее.

— Ну вот… Я ж говорил — за плохое не думай. Это не потому, шо я тебя не люблю или еще шо такое… Мы — муж и жена, и все за то знают. Просто… время дурное пошло.

— А может… может, все обойдется? — Она оставила утюг, вывернулась из рук Давида и взяла его лицо в свои ладони. — Все обойдется, слышишь… И мы… распишемся.

— Та распишемся, то ж само собой, — растерянно улыбнулся Давид. — Я просто за то, шобы… не очень спешить. Мало ли…

Сказал и сам понял, как неубедительны его слова. Нахмурился. Нора смотрела на него, и губы у нее дрожали от обиды.

— Я тебя о чем хочу попросить… За Мишкой присмотри, если шо. Ладно?..

На этот раз в «предбаннике» кабинета Чусова дежурил другой лейтенант — вежливый и почтительный. А может, его просто предупредили, что с Гоцманом нужно обращаться аккуратно. Так или иначе, аудиенцию у начальника Управления окружной контрразведки Давид получил без промедления. Через минуту лейтенант принес стакан крепкого чая с сахаром, поставил перед гостем и бесшумно удалился.

— …Сам придумал или кто подсказал? — задал один-единственный вопрос Чусов, когда Давид закончил свой монолог.