На берегу Днепра

Сколько я так пролежал, не знаю. Только когда наступил вечер, я тихонько сдвинул с своей головы уже закоченевшее тело Колягина, с большим трудом высвободил одну руку и начал себя откапывать. Три часа выбирался из земли, а когда вылез, то и силы потерял. Потом отдохнул немного и ползком добрался до своих.

— И тебя, говорят, даже не узнали? — спросил Кухтин.

— Да, было и такое, — подтвердил Кондратьев. — Потому что вместо брюнета блондином стал.

— Ничего, — успокоил его Кухтин. — Это почетная седина, фронтовая.

— Тише, хлопцы! — прервал разговор Ванин. — Старший лейтенант Коноплев пришел.

Солдаты притихли.

— Итак, товарищи, — начал Коноплев. — Наше внеочередное комсомольское собрание бригады считаю открытым…

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Целые сутки Сидоров не приходил в сознание. Он бредил, ругался, вскакивал с постели и все время пытался куда-то бежать. Его удерживали, успокаивали, он открывал глаза, узнавал окружающих, а через несколько минут снова начинал говорить, звал Кухтина, читал какие-то стихи.

Временами он утихал, и тогда Ганна и Настя, дежурившие у постели раненого, с ложечки поили его теплым молоком.

Осунувшийся и беспомощный, Сидоров тяжело дышал, в груди у него что-то гулко клокотало, и временами женщинам казалось, что он задыхается.

— Такой большой, красивый! Ему бы жить да жить, а вот, поди ты, искалечили. Эх, господи, куда ж ты только смотришь! — причитала зашедшая проведать Ганну и Настю Кабаниха.

— Да вы, тетя Даша, раньше времени его не хороните, — заметила Ганна. — Он крепкий, выдержит.

— Дай бог, голубушка, дай бог! Хороший, должно быть, человек. Федор-то мой все рассказывал про него. Смелый, говорит, и товарищ наилучший.

Женщины не заметили, что Сидоров, открыв глаза, молча рассматривал хату. Почувствовав острую боль в груди, он вспомнил все. Перед его глазами промелькнул бой, стреляющий из танка Кухтин, рукопашная схватка, гитлеровец, пырнувший его штыком в грудь, разгоряченное лицо сражавшегося рядом Будрина. «Где они? Что с ними? Устоял ли батальон?» — завертелось у него в голове. Сидоров заерзал на постели и, приподнявшись на локте, тихо спросил:

— Где я?

Ганна встала из-за стола, подошла к нему, торопливо заговорила:

— Лежите! Вам нельзя подниматься.

— Где я? — снова повторил Сидоров.

— У своих. Разве вы меня не узнаете?

Сидоров опустил голову на подушку, закрыл глаза, полежал некоторое время молча, потом посмотрел на Ганну.

— Ганна? Дочь Луцюка?

— Да.

— Где наши? Что с ними?

— Все живы-здоровы! Вот только вы пострадали. Но вы не беспокойтесь. Врач сказал, не очень опасно, — быстро проговорила молодая женщина.

Помолчали.

— А что Кухтин? Живой ли? — снова заговорил Сидоров.

— Жив! — торопливо отозвалась Настя. — Ни одной царапины. Он только что здесь был.

— Ишь ты, перепелка! — болезненно улыбнувшись, сказал Сидоров. — Рада за него?

Настя смутилась.

— Ничего, ничего!.. Настей, что ль, тебя зовут?

Настя молча кивнула головой.

— Хорошие вы ребята!

— Вам нельзя много говорить, — строго предупредила Ганна.

— Ничего со мной не сделается. Теперь оживу. Я себя знаю… Так, значит, Днепр форсировали?

— Переправились. Еще в тот день, когда вас ранило, — ответила Ганна.

— Ох, сынок, и сила прошла! — вступила в разговор Кабаниха. — День и ночь идут. И все больше на машинах, на машинах. Все здоровые, крепкие, а одежа на них справная.

— Значит, погнали фашиста?

— Погнали, сынок. Днями домой, в Сахновку, пойдем.

— Хорошо! — совсем тихо произнес Алексей и закрыл глаза. Он тут же уснул.

Женщины на носках тихонько отошли от постели, сели за стол и долго сидели молча, прислушиваясь к тяжелому дыханию Алексея. Тишину нарушила Кабаниха.

— Господи! — сердечно прошептала она. — А в грудях-то у него все кипит и кипит. Наверное, что-нибудь там повредили.

Никто ей ничего не ответил.

За окном послышался шум мотора. К хате, где лежал Сидоров, подъехала санитарная машина. Из кабины ее выскочил Кухтин. Женщины встали из-за стола.

Кухтин встретился с ними в дверях.

— Ну что с ним, лучше стало? — спросил он их.

— Лучше! Разговаривал с нами, сейчас спит, — ответила Настя.

Кухтин прошелся по хате, подошел к постели, внимательно посмотрел на Сидорова, потом на женщин, сказал им:

— Надо разбудить его.

— Зачем же? Не надо! Пусть отдыхает, — торопливо произнесла Ганна.

— А как же? Я ведь на санитарке за ним приехал. Повезу на левый берег, в медсанбат.

Он разбудил Алексея, перебросился с ним несколькими фразами, затем положили Сидорова на носилки, понесли в машину.

— Отставить! — крикнул подбежавший к санитарной машине Черноусов. — Несите обратно в дом.

Все непонимающе уставились на майора.

— Да, да, несите обратно, — подтвердил комбат. — Он сегодня полетит на самолете. Прямо в наш десантный госпиталь попадет.

— Да ну? — обрадованно протянул Кухтин.

— Конечно! Комбриг вызвал для раненого комбата самолет. Вместе с ним полетит и Сидоров.

— Это уже совсем хорошо! — восторженно вставил Кухтин.

— Спасибо, товарищ майор, — слабым голосом поблагодарил его Сидоров.

— А мне-то за что? Тебе спасибо, Сидоров! За хорошую службу, преданность и отвагу спасибо. Ну несите, несите его в дом. А то ведь ему холодно.

Кухтин и санитар подняли носилки, внесли Алексея в хату, снова уложили его в постель.

— Ну а вы, товарищи, — обратился он к женщинам, — можете уже идти домой. В вашем селе больше нет немцев и, надо полагать, что больше никогда не будет. Погнали их! И хорошо погнали!

— Слава тебе, господи! — воскликнула Кабаниха и перекрестилась.

— Да не господу, а солдатам слава! Вот таким, как Сидоров, Кухтин, и другим, — улыбнувшись, вставил майор.

— И солдатам слава! — добавила Кабаниха и опять перекрестилась.

Майор взял табуретку, поставил ее возле постели Сидорова, сел, начал с ним разговаривать. Они вспомнили дивизию, где прежде вместе служили, бой за Малоярославец, общих знакомых.

— Да, кстати, — спросил майор, — цела ли ее фотокарточка?

— Цела, товарищ майор, только испорчена вся.

— Как же так? — удивился комбат.

— Немец когда штыком меня ударил, то пробил блокнот, а там и карточка лежала. Вся в крови теперь, ничего не разберешь. И партбилет тоже испортили.

— Ничего, ничего! — успокоил его майор. — Партийный билет заменят, а фотокарточку она тебе новую подарит.

Сидоров промолчал.

— Ну ладно. Я пойду, — сказал майор. — Поправляйся, выздоравливай да не забывай меня. Пиши… Буду очень рад. Ну, давай руку!

Сидоров подал. Комбат взял ее, подержал в своих руках, крепко пожал и направился к двери.

— А мне разрешите пока здесь остаться? — спросил Кухтин.

— Оставайтесь! — ответил он и вышел.

Сидоров вытянулся всем телом, закрыл глаза и стал думать об Ане. Как живая, предстала она перед его глазами. Они сидели рядом на поваленном дереве, и она как-то особенно нежно гладила своей маленькой ручкой его большую обветренную руку.

Потом дерево вместе с Аней куда-то ускользнуло.

Сидоров лег на бок, хотел было достать из гимнастерки, висевшей рядом с кроватью на стуле, фотокарточку, но в комнате были посторонние, и он постеснялся это сделать.

Листопадова неожиданно появилась в дверях маленького дома, где лежал Сидоров. Она вошла в комнату, тихо поздоровалась с женщинами, потом, увидев лежащего в постели Алексея, подошла к нему и опустила на его лоб свою маленькую руку. Сидоров шевельнул головой, но глаз не открыл.

— Спит! — пояснил Кухтин.

— Вижу! — отозвалась она. — Рана серьезная?

— Очень. Штыком в грудь угодили, но ничего — крепкий он.

— Вы сами так думаете или…

— Нет, так врач сказал.

Сидоров приоткрыл глаза, посмотрел на Аню, болезненно улыбнулся ей и, видимо, решив, что это сон, снова закрыл их.