Наступление продолжается

Яковенко молчаливо сидел за столом, обхватив обеими руками большую солдатскую кружку. Его смуглые щеки казались опавшими. Он похудел за одну ночь.

Гурьев видел, как тяжело переживает Яковенко все случившееся, и ему хотелось ободрить своего командира.

— Пейте чай-то. Остынет, — сказал он. — Теперь уж горюй не горюй…

Прихлебнув уже остывшего чая, Яковенко отодвинул кружку и, силясь улыбнуться, проговорил:

— Что ж, раз на раз не приходится… И не думалось, что немец так в Комаровку вцепится. Всего не учтешь..

— Надо настроение противника учитывать, — заметил Гурьев.

Капитан пренебрежительно повел плечом:

— Еще чего! Бить его надо, а не учитывать!..

— Бить-то надо, но именно с учетом его настроения. Вот в летних боях у немца какая задача была? Усидеть, удержаться. А нынче — вырваться любой ценой. Поэтому он сейчас напористее. Нельзя было раньше времени рапортовать!

— А Суворов сначала доносил о взятии города, а потом брал его, — невесело улыбнулся Яковенко.

— Да. Но ведь город-то он все-таки брал…

Яковенко только полыхнул сердитым взглядом по Гурьеву, но ничего не сказал. Наклонив лицо к столу и вытащив табак, он стал старательно скручивать папиросу. Дело у него на этот раз не ладилось, хотя он и был опытным курильщиком: табак сыпался, бумага раскручивалась…

Гурьев допил чай, вышел из-за стола и вынул из своей сумки небольшой листок.

— Из штаба полка звонили, письменное объяснение требуют. Я заготовил. Подпишите, товарищ капитан.

— Давай! — протянул руку Яковенко. Он читал медленно, внимательно, вдумываясь в каждое слово. Гурьев с удивлением видел, что по мере чтения у Яковенко от щек к ушам, словно разгорающееся пламя, подымался румянец.

— Что же ты пишешь? — с недовольством сказал Яковенко. — «Рубеж, достигнутый батальоном, в устном донесении был указан не точно. Батальон вышел не к южной окраине с. Комаровка, а 600 м южнее. 2-я стрелковая рота но моему приказу атаковала противника в нецелесообразных для атаки условиях…» Ты что же? Хочешь, чтобы я сам про себя такое написал?..

— Разве здесь написана неправда? — удивился Гурьев. — Есть ошибка — от нее никуда не уйдешь. Тут уж надо мужество иметь.

Яковенко резко поднялся из-за стола. Лицо его побагровело.

— Повоюй с мое! — ударил он кулаком по столу. — Ордена и медали на нем дружно звякнули. — Повоюй с мое, тогда будешь меня мужеству учить!

Гурьев тоже поднялся. Он хотел ответить комбату, но тот не слушал.

— Ты что, — громко, почти крича, спрашивал он, — нарочно меня подводишь? Может, сам командовать батальоном хочешь? А я-то тебя считал другом…

Гурьев махнул рукой и, набросив полушубок, вышел.

И только сейчас капитан увидел Бобылева, стоящего у двери. Замполит вошел с минуту назад, но в пылу разговора ни Гурьев, ни Яковенко не заметили его.

— А чем он тебе не друг? — неторопливо спросил Бобылев. — Только тем разве, что твоей вины замазывать не хочет? Если так, то, выходит, и я тебе плохой друг?

— И ты тоже? — Яковенко, сгорбившись, опустился за стол.

Бобылев, прищурившись, посмотрел на комбата. Он знал, что в эту минуту разговаривать с Яковенко бесполезно: тот слишком возбужден, чтобы рассуждать здраво. Лучше потом поговорить.

Бобылев вышел, а Яковенко долго неподвижно сидел, опустив голову. Ему уже было стыдно. За что он обидел Гурьева? Ведь Гурьев прав. И Николай Саввич прав. Они беспощадно правы!..

Дверь со скрипом отворилась. Яковенко сразу встал. В хату вошел Бересов.

— Ну как, голубчик? — в упор спросил подполковник.

Яковенко вздрогнул и вытянул руки по швам. Он знал, что если уж Бересов назвал голубчиком, значит, держись: разговор будет крутой.

— Садись! — приказал Бересов и сам сел за стол, скрестив пальцы своих больших рук. — Ну, рассказывай…

Яковенко начал взволнованно и подробно докладывать о том, как прошел бой. Бересов вдруг прервал на полуслове.

— Ладно! — тяжко сказал он, вставая. — Батальон Гурьев примет. А ты иди, лечись.

— Где Гурьев? — спросил Бересов, оглядывая комнату.

— Сейчас позову! — Яковенко на минуту скрылся за дверью.

Вошел Гурьев.

Бересов испытующе посмотрел на него.

— Придется тебе батальоном покомандовать, пока Яковенко лечиться будет. — Помедлив, спросил: — Как, товарищ Гурьев, готов к этому?

Весь напружинясь, ломая недокрученную папиросу, Яковенко ждал, что ответит Гурьев.

Замещать командира батальона Гурьеву приходилось не раз. Но брался он за это без особой охоты. Да и бывало это главным образом в походе или в минуты боевого затишья. В большом бою Гурьев батальоном еще не командовал.

Гурьев ответил Бересову не сразу. И Яковенко с надеждой подумал: «Может, Бересов перерешит… оставит меня».

— Готов принять командование батальоном, товарищ подполковник, — проговорил наконец Гурьев.

— Ну что ж, добро! — Бересов глянул на Яковенко.

В душе подполковник немножко удивился такой решительности Гурьева. Но он хорошо знал этого офицера и давно к нему приглядывался. Гурьеву дважды предлагали повышение — должность в штабе полка. Он неизменно отказывался. И Бересову было известно, почему. Не потому что Гурьев побаивался большей ответственности. Просто ему не хотелось покидать батальон, с которым сроднился.

Бересов был уверен, что Гурьев с батальоном справится.

— Ну, что ж, — командир полка снова посмотрел на Яковенко, — сдавай дела и отправляйся лечиться. Ясно?

— Товарищ подполковник…

— Лечись, сказано! — совсем строго глядя из-под мохнатых бровей, повторил Бересов.

— Ясно. Разрешите идти? — выкрикнул Яковенко.

Не дожидаясь ответа, рывком, не замечая боли в раненой руке, он вскочил из-за стола, неловко набросил на голову кубанку и быстро вышел, почти выбежал из хаты. Слезы и стыд душили его.

«Ишь ты петух какой! — подумал подполковник, бросив взгляд на полушубок, забытый капитаном. — Ладно, тебе все это на пользу пойдет».

Медицинский пункт расположился в той же хате, что и КП батальона, в большей ее половине. Всюду — на широкой печи, по украинскому обычаю щедро расписанной синими петухами и кудрявыми букетами, по лавкам, на полу, на соломе, на плащ-палатках и невесть откуда добытых пуховиках — лежали раненые. Их было много, больше всего — из роты погибшего Скорнякова.

Цибуля и Зина перебинтовывали солдат, накладывали лубки, хлопотливо готовя раненых к отправке в тыл.

Зине кто-то из раненых сообщил, что Ольги в роте после боя не оказалось — пропала без вести. Зина с тревогой сказала об этом Цибуле.

— Найдется! Такие девушки разве пропадают? — беззаботно усмехнулся тот.

— Тебе — хаханьки! — вспыхнула Зина. — Ты-то на передовую не пойдешь. Смелость не позволит!

Цибуля покраснел, как помидор. Он побаивался острого языка Зины.

Сейчас Зина попала Цибуле в самое уязвимое место. И он не мог сделать ничего другого, как только принять гордо-обиженный вид и сказать ей назидательным тоном:

— Я действую по инструкции. Где я нахожусь — мое дело, товарищ младший сержант!..

Зина метнула на Цибулю колючий взгляд, но ничего не сказала более: разговор приобрел уже официальный характер. Цибуля был какое ни на есть, но все-таки начальство, а с начальством пререкаться не полагалось.

Распахнулась дверь, и с улицы ворвался клуб пара. Лицо Зины мгновенно просветлело: на пороге, живая и невредимая, стояла Ольга.

— Откуда ты? — бросилась к ней Зина.

— С нейтралки.

— Да ну?

— Вот и ну, — улыбнулась Ольга, блестя глазами, в которых еще не улеглось волнение. По характеру она не была словоохотлива, но, видимо, только что пережитое, и пережитое впервые, так переполняло ее, что она не могла не рассказать о нем:

— Ночью я пятерых «тяжелых» вытащила с передовой к омету. Обработала всех. Один ходячий у меня был — послала его за санитарами. Да пропал он куда-то. Стрельба кругом. И наших уже не видать. Жду, а сама трясусь. Своим лежачим говорю: скоро санитары придут. А где там!.. Вдруг как застрекочет, как полетят трассирующие — совсем рядом. Мне один солдат кричит: «Пропадем, немцы!» Я всем командую: «Прячьтесь в солому, придется — отбивайтесь кто чем». Всех в омет позатолкала и сама туда. Слышу — мимо немцы бегут, стреляют. Я уж совсем обмерла. Потом тихо стало. Вылезла. Нет никого… Видать, наши немцев уже отогнали. Говорю своим больным: «Лежите, я за повозкой сбегаю». Есть повозка?..