Бенефис Лиса

Сара откинулась назад и закрыла глаза.

— На этом острове весной пахнет совершенно особенно, как нигде в мире. — Она открыла глаза и улыбнулась. — Это говорит та часть меня, что досталась мне от де Вилей. Безнадежно необъективная. Расскажи что-нибудь. Почему ты снял форму?

Мартиньи был в кожаном пальто, но под ним серый твидовый костюм с жилетом, белая рубашка и черный галстук.

— Тактика, — объяснил Мартиньи. — Стараньями Мюллера каждый, кто что-то значит, уже знает, что я здесь, и кто я. Мне нет необходимости быть в форме, если я этого не хочу. Офицеры СД, большинство времени ходят в гражданской одежде. Это усиливает нашу власть. Служит к устрашению.

— Ты сказал: нашу власть.

— Неужели?

— Правда. Ты пугаешь меня иногда, Гарри.

Он свернул на обочину и остановил Кубельваген.

— Давай пройдемся.

Мартиньи помог Саре выйти из машины, и они постояли, подождав, пока пройдет приближавшийся военный состав, потом перешли железную дорогу к береговой дамбе. Там были кафе, теперь все закрытые, возможно, с самого начала войны, и невдалеке огромный бункер.

Совершенной неожиданностью оказалась музыка. Двое молодых солдат сидели на дамбе с радиоприемником между ними. Внизу на песке играли дети, их матери сидели, прислонившись к дамбе, обратив лица к солнцу. Многие немецкие солдаты купались в море, среди них были две-три молодые женщины.

Мартиньи и Сара прислонились к дамбе.

— Неожиданно очень по-домашнему, правда? — Он дал ей сигарету.

Солдаты взглянули на них, привлеченные видом девушки, но тут же отвернулись, поймав мрачный взгляд Мартиньи.

— Да, — согласилась Сара. — Я не этого ожидала.

— Если ты присмотришься, то поймешь, что большинство солдат на пляже — мальчишки. Самому старшему не больше двадцати. Их трудно ненавидеть. Это проявляется, когда кто-то оказывается нацистом. Тогда понятно, с кем имеешь дело. Но обычный двадцатилетний немец в военной форме… — Он пожал плечами. — Это обычный двадцатилетний парень в военной форме.

— Во что ты веришь, Гарри? К чему стремишься? — Ее лицо стало напряженным, измученным.

— Как я тебе уже говорил однажды, я экзистенциалист. Черчилль любит повторять: бой каждый день. И это значит ликвидация нацизма, потому что он должен быть ликвидирован полностью. Личная философия Гитлера неприемлема с точки зрения любой гуманистической философии.

— Ну а после, когда это кончится? Что будет с тобой?

Он повернулся к морю, глаза черные, облокотился на дамбу.

— Когда я был молодым, я любил вокзалы, особенно ночью. Запах паровозного дыма, затихающие вдали гудки, платформы внутри огромных безлюдных викторианских дворцов, ожидание отправления куда-то, все равно куда. Я любил это и в то же время испытывал ужасную тревогу. Что-то связанное с возможностью сесть не в тот поезд. — Он повернулся к Саре. — Вот поезд тронулся, ты понимаешь, что ошибся, а выйти уже невозможно.

— В полночь вокзалы зловещи, — сказала она тихо. — Адресата нет у надежды.

Он пристально посмотрел на девушку.

— Где ты это слышала?

— Одна из твоих плохих поэм, — ответила Сара. — В тот первый день, когда я тебя увидела в коттедже, ее читал бригадир. Ты забрал ее у него, скомкал и бросил в камин.

— А ты ее вытащила?

— Да.

На мгновенье ей показалось, что он рассердится, но он улыбнулся.

— Подожди здесь. — Оставив ее около дамбы, он перешел железную дорогу к Кубельвагену и открыл дверь. Когда он вернулся, в руках у него был фотоаппарат Кодак. — Мне дала его Элен. Правда, пленка в нем четырехлетней давности, так что результат не гарантирую.

Он направился к солдатам. Они обменялись несколькими фразами, сблизившись головами. Мартиньи дал одному из них фотоаппарат и вернулся к Саре.

— Не забудь улыбнуться. — Он зажег сигарету и запихнул руки в карманы пальто.

Сара взяла его под руку.

— Зачем это?

— Что-то на память обо мне. — Она ощутила беспокойство и крепче сжала его руку. Молодой солдат сделал снимок. — Еще раз, для верности, — сказал Мартиньи по-немецки.

Парнишка, смущенно улыбаясь, вернул фотоаппарат, отдал честь, повернулся и отошел.

— Ты сказал им, кто ты? — спросила Сара.

— Разумеется, сказал. — Он взял ее под руку. — Пойдем. У нас есть дела. — Они перешли железную дорогу и вернулись к машине.

Карл Мюллер гордился умением держать себя в руках, своим замечательным свойством не поддаваться эмоциям в любых ситуациях. Он считал это своим величайшим достоинством, но, стоя у окна в своем офисе в отеле Серебристый прилив, чувствовал, что впервые утрачивает его.

— Что произошло? — потребовал он.

Лицо Клейста было в ужасном состоянии. Вокруг глаз лилово-черные круги, сломанный нос распух.

— Недоразумение, господин капитан.

Мюллер повернулся к Грейзеру.

— Ты утверждаешь то же самое? Недоразумение?

— Мы просто расспрашивали девчонку, господин капитан. Она запаниковала, и тут появился Галлахер. Он совершенно неправильно истолковал это дело.

— По твоему лицу, Вилли, это очень заметно, — сказал Мюллер. — Да еще и Фогель был при этом.

— Он появился в самый неудачный момент, — посетовал Грейзер.

— И он тоже совершенно неправильно истолковал происшествие. — Мюллер был в бешенстве. — Теперь мне придется снимать вас с крючка, когда он появится здесь днем. Идите отсюда, чтобы я вас больше не видел!

Он повернулся к окну и хлопнул ладонями по подоконнику.

Следуя указаниям Сары, Мартиньи проехал мимо тюрьмы на Глостер-стрит.

— Запомни, — сказал он, — когда мы вместе в городе, говори только по-французски. Никогда неизвестно, кто может услышать, понимаешь?

— Конечно.

Стала слышна музыка и, свернув на Парейд, они увидели военный оркестр, расположившийся на газоне между статуей генерала Дона, предыдущего губернатора острова, и памятником неизвестному солдату. Вокруг стояла довольно большая толпа слушателей, в основном, местные жители, но было среди них и несколько солдат.

— Совсем как Время отдыха рабочих на БиБиСи там, в Соединенном Королевстве, — сказал Мартиньи. — Предполагается, что это помогает людям смириться с оккупацией.

— Остановись там, — указала Сара. — Муниципалитет в том конце.

Они остановились у поребрика, и вышли из машины. Люди с интересом смотрели на них, привлеченные видом военной машины. Большинство остались безразличными, но были и такие, кто не смог скрыть гнева, когда видели Сару, особенно, пожилые женщины.

Когда они проходили мимо, кто-то пробормотал:

— Джеррибэг! — Это было ругательство, выражавшее презрение, испытываемое большинством людей к девушке, вступившей в связь с врагом. Мартиньи резко обернулся. Фогель пробудился к жизни и обратился к седой женщине, которая это произнесла.

— Вы что-то сказали, мадам? — спросил он по-английски.

Женщина пришла в ужас.

— Нет. Это не я. Вы ошибаетесь. — Она повернулась и в панике быстро пошла прочь.

Сара взяла его за руку и сказала тихо:

— Бывают моменты, когда я сама тебя ненавижу, Гарри Мартиньи.

Они прошли мимо входа в здание муниципалитета, над которым развивался нацистский флаг, а на ступеньках стояли двое часовых в форме Люфтваффе с винтовками. Они перешли на другую сторону Йорк-стрит и дошли до Черинг-кросс. На некоторых витринах магазинов сохранились наклеенные бумажные ленты, вероятно, с начала войны. Авиация немцев бомбила Сент-Хелиер однажды в 1941 году. Очевидно, это последнее, что стала бы делать британская авиация. Этим, по-видимому, и объяснялось, что большинство владельцев магазинов счистили ленты со своих витрин.

Они остановились у двери между двумя магазинами. Вывеска гласила, что в парикмахерскую нужно подняться по лестнице.

— Я помню это место, — сказала Сара.

— Вдруг тебя здесь узнают?

— Не думаю. Последний раз меня здесь подстригали, когда мне было десять лет.