Один "МИГ" из тысячи

После завтрака она села что-то писать. Через открытую дверь увидела, что сердитый капитан сел бриться. Он перехватил ее взгляд и покраснел. Мария склонилась над письмом. Покрышкин порезался и проворчал:

— Сестра! Вы зачем на меня смотрите? Мешаете бриться...

Мария вздохнула и перешла на другое место. Ей казалось, что этот фронтовик смеется над ней. Она была бы рада вовсе не разговаривать с ним, но Нина оставила незаполненным бланк истории болезни, и надо было идти к капитану.

Увидев в руках Марии казенный бланк, Покрышкин вздохнул.

— Опять будете писать?

— Имя, отчество? — спросила Мария.

— Александр Иванович...

— Год рождения?

— Девятьсот тринадцатый.

— Ваш домашний адрес?

— Новосибирск, улица Лескова, 43-а...

Покрышкин усмехнулся самому себе: сколько лет прошло с тех пор, как он в последний раз прошел по улице Лескова? А Мария почувствовала вдруг, что у нее часто-часто заколотилось сердце: у него есть домашний адрес — значит, он, наверное, женат. И дети, может быть, есть. Кто же в двадцать восемь лет живет без семьи?.. Она чувствовала, что капитан неотрывно смотрит на нее, и это волновало ее еще больше: много их, таких, — домой небось нежные письма пишет, а здесь на чужих девушек засматривается. И книгу взял. Небось и читать не будет, только ради знакомства унес Гюго...

День прошел скверно, тоскливо. Вечером доктор назначил капитану банки. Эту процедуру поручили Марии.

Пока нагретые банки оттягивали кровь, Мария молча сидела рядом с койкой больного. Капитан, повернув к ней лицо, разглядывал тонкий строгий профиль, озаренный коптилкой, стоявшей на столе. В полумраке тонкие светлые волосы сестры, красиво обрамлявшие голову, светились, словно пух, и вся она казалась Саше удивительной, необычайной, словно привидевшейся во сне.

Он задал ей несколько неуклюжих вопросов, потом вдруг стал рассказывать о себе, о Сибири, о широкой Оби, о Краснодаре, о Бессарабии, о том, как дрался в воздухе. Вначале Мария слушала его рассеянно, пропуская слова мимо ушей, но потом заинтересовалась. Капитан говорил неуклюже, скороговоркой, подчас теряя слова, но было в его рассказах что-то неотразимо привлекательное — они были правдивы и насыщены живыми, полнокровными деталями.

Когда Мария собрала банки, капитан, взяв ее за руку, осторожно и настойчиво посадив на стул, попросил:

— Посидите еще. Ведь у вас сейчас совсем немного работы.

Мария хотела встать со стула, но не смогла. Так она и просидела возле капитана до ночи, слушая его рассказы. Когда же прозвучал отбой. пожелала ему спокойной ночи, взяла коптилку и ушла в комнату дежурного врача. Щеки горели, и ей трудно было сосредоточиться...

29 сентября 1942 года Покрышкин выписался из санчасти и вернулся в полк. Уже начиналась углубленная, серьезная учеба. Пока не были получены новые самолеты, люди вспоминали теорию полета, изучали и продумывали накопленный опыт, решали тактические задачи.

Товарищи сразу заметили, что Покрышкин как-то изменился, вернувшись из санчасти. Он стал приветливее, веселее, общительнее, словно помолодел. Андрей по секрету рассказал кое-кому об очаровательной сестрице из санчасти БАО, но никто не смел обидеть Сашу намеком: все знали, как остро он воспринимает шутки на свой счет. И только Андрей позволил себе сказать:

—  А здорово тебя вылечили в санчасти! Вот бы мне к этой кудеснице!..

Против обыкновения Саша не насупился, а весело улыбнулся.

—  Да, брат, лечение мировое!

И в самом деле, Покрышкин чувствовал себя необыкновенно хорошо. Пожалуй, именно теперь он впервые почувствовал, как много сил, знаний, умения накопилось в нем за эти годы. До сих пор Саша жадно впитывал наблюдения, опыт, знания. Теперь пришло время этот опыт реализовать.

Особенно остро запоминает летчик неудачи. На всю жизнь останется в памяти приглушенный ревом мотора треск рвущихся над ухом снарядов, зловещая струя пламени, облизывающая внезапно обнажившийся призрачный скелет крыла. Война есть война, и даже самому искусному летчику не избежать этих неприятностей.

Покрышкину, как и любому, такие воспоминания причиняли досаду и боль. Но уйти от них невозможно они становятся частью человеческого существования. И Саша с присущим ему упрямством заставлял себя мужественно признаваться: вот здесь он был не прав, вот тут его машину подбили потому, что он совершил такую-то ошибку, вот там можно было бы сманеврировать удачнее, и результат был бы совсем иным.

Он припоминал не только свои неудачи. В памяти его жили последние атаки Атрашкевича и Соколова, Дьяченко и Селиверстова, Никитина и Жизневского. Потери на войне неизбежны — это старая-престарая истина. Но разве Соколов был менее искусным летчиком, чем Покрышкин, а Никитин слабее Труда? Что же, им просто не повезло? Бывает и так. Но объяснять все неудачи одними случайностями наивно.. Гитлеровских самолетов больше в воздухе, чем наших? Да, пока что, к сожалению, это верно. Но все-таки сколько раз наши летчики выходили победителями из неравного боя! Может быть, причина неудач в том, что летчики отдавали предпочтение индивидуальному бою, не заботясь о взаимодействии? Бесспорно, и это вредило делу. Однако нельзя же все объяснять только так!..

Было что-то такое, что перекрывало все эти причины, представлявшие собою лишь частные детали общего явления, и Покрышкин снова и снова искал подступы к нему. Теперь он старался переходить от воспоминаний об отдельных боях к общему представлению, от множества картин, ярких и пестрых, к сухой и жесткой схеме, свободной от подробностей, мешающих обобщать и делать выводы.

Недавние испытательные полеты на трофейных «мессершмиттах» дали ему не только уверенность в своей силе — теперь он отлично знал уязвимые места немецкой машины и ощущал превосходство новой советской техники. Но, стараясь разобраться в том, что больше всего поразило его в этих полетах, он испытал странное удивление, смешанное с досадой: ему казалось раньше, что «мессершмитт» гораздо сильнее.

Это старое, укоренившееся в первые месяцы войны представление не было только психологической реакцией на пережитое. Покрышкин отлично помнил, с какой стремительностью, с каким ревом и свистом проходили над нашей территорией «мессершмитты», с какой бешеной скоростью они начинали атаку.

Именно это постоянно повторявшееся зрительное ощущение невольно оставляло впечатление о «мессершмитте» как о первоклассной скоростной машине. И вот оказалось, что технические возможности немецкого истребителя довольно ограничены — наш «Яковлев-1» по скорости был равен «мессершмитту-109».

В чем же было дело? В том, что немецкие истребители с первых дней войны эксплуатировали над полем боя свои самолеты на предельном режиме, заботясь о том, чтобы к началу схватки обладать превосходством в скорости. Скорость — сила истребителя! Скорость и только скорость дает возможность уверенно встретить противника и не только удачно ответить на любой его маневр, но перехватить инициативу и прочно ее удержать.

И еще: надо уметь не только набрать, но и сохранить высоту! Хозяин неба тот, кто выше всех. Но для того, чтобы свободно применять вертикальный маневр, надо опять-таки владеть скоростью.

К сожалению, до той поры в частях еще не придавали решающего значения скорости. Считалось, что летчик вправе использовать полную мощность мотора только в момент атаки. Но опыт учил, что воздушные бои разыгрываются внезапно и скоротечно, а на разгон нужно время. И некоторые летчики погибали лишь потому, что не успевали заблаговременно набрать максимальную скорость.

Нет, надо отказаться от крейсерских скоростей, надо во что бы то ни стало переходить — над полем боя — на скорости, близкие к максимальной, когда самолет в любую секунду готов совершить боевой разворот, «горку», «иммельман», самую трудную фигуру. Вот самолет идет на предельной скорости, врезаясь в упругую массу воздуха. Именно теперь летчик оправдывает чаяния конструктора, который напрягал все свои творческие силы, чтобы заставить холодный, неподатливый металл выжать, вытолкнуть еще тридцать, еще сорок километров в час сверх того, что было ранее достигнуто. Каждый винтик, каждая часть машины напряжены. Она в полной боевой форме. Достаточно легкого, едва ощутимого давления на ручку, чтобы самолет взвился на дыбы и сделал все, чего требует от него летчик. Сравнить ли этот грозный, стремительный полет с той расслабленной походкой, которой бродит над полем боя самолет, мотор которого загружен полезной работой лишь на три четверти своей мощности?