В степях донских

Морда к морде сшиблись кони, метнули снопы искр скрещенные клинки, и завертелось, закипело все в адском кипении кавалерийской рубки.

Тяжкий топот коней, звон стали, душераздирающие вопли раненых — все смешалось в чудовищный хаос  звуков. Уже робко забрезжил сырой росистый рассвет, но в прохладной вязкой мути еще трудно отличить своих от чужих. Смерть, однако, находила жертвы безошибочно, и на раскисшую, измешанную копытами полынную хлябь валились один за другим разгоряченные, потные тела коней и людей.

На Лысенко белогвардейцы навалились тучей — окружили плотным кольцом взмыленных лошадей, сыпят удары, теснят подальше в степь; видимо, по фуражке, болтающемуся на груди биноклю узнали командира. В его руке шашка, как сверкающая молния, и в этом единственное спасение: Михаил Филиппович уже свалил троих под копыта, но остальные лезут упорно, настырно, зло. Два молодых, горячих казачка бестолково машут шашками, секут концами упругий круп коня, а вот третий — кряжистый, пожилой вахмистр, с втянутой в крутые плечи головой — опасный зверь. В его хладнокровии, рассчетливых движениях, точных взмахах угадывается старый, матерый рубака. Фуражка вахмистра съехала на затылок, влажный седой чуб пластается по ветру, глаза прищурены в выжидании удобной минуты для удара. В его огромных, длинных руках шашка играет, и у Лысенко невольно в голове проносится мысль: «Смотри в оба, Михайло! Такие рубят с протягом, разваливают всадника пополам, до седла!» Для Михаила Филипповича подобные казачьи приемы — не новость. Еще в годы мировой войны в драгунском полку он слыл лучшим рубакой и в сечах снял не одну вражью голову. Потому командир и вел хитрую игру с вахмистром, показывая, будто не отличает его от неопытных казачков и занят только ими. Но вот Лысенко, зарубив еще одного юнца, заметил, как поднялся в стремени, напружинился, готовясь к удару, вахмистр. Он занес шашку, норовя рубануть командира с левой, плохо защищенной стороны сильным, навесным ударом. И в какую-то последнюю долю секунды, перед тем, как свистящей полоске стали коснуться плеча, белогвардеец успел уловить молниеносный рывок своего противника и блеск металла перед глазами. Ложным движением Лысенко обманул противника. И, когда вахмистр поднялся в стремени, чтобы нанести удар, Михаил Филиппович перебросил клинок из правой руки в левую и рубанул им наотмашь по лицу белогвардейца.  

Командир, вырвавшись из кольца, решил приступить к осуществлению задуманного им плана — подал сигнал к отходу. Медленно сдерживая натиск врага, эскадрон стал отходить от хутора в степь. Вот уже кавалеристы перевалили через бугор, копыта коней месят золотистую россыпь песков и старый кавалерист Иван Моторкин-отец с тревогой оглядывается: «Что ж он думает, командир? Вон и краснотал рядом, там же разворота не будет коням!»

Озираясь, он ищет глазами в кутерьме своего сына Ивана и, найдя, подлетает к нему, грозит шашкой:

— Опять отбился, собачий сын! Я вот те...

Пулеметчик Иван весь в крови — не понять своя или чужая — стал пробираться к отцу. А командир, дав шпоры коню, вырывается вперед и мчится во весь опор к красноталу. Шашка в его руках сигналит: «Все за мной!»

Разгоряченные успехом, белоказаки преследуют. Но навстречу им из кустов вылетают птицей две пулеметные тачанки.

Свежие, застоявшиеся серые рысаки лихо развернулись перед самым носом неприятеля, и пулеметчики дружно полоснули струями свинца.

Это крошили врага бойцы нашей команды, поставленные в засаду по просьбе Дербенцева. Командир полка придавал им большое значение, справедливо считая, что пулеметы сыграют важную роль в разгроме врага. Вот почему он убежденно просил командира дивизии выделить самых надежных, храбрых людей и сильных коней. Пришлось послать в полк пару лучших тачанок, запряженных специально подобранными серыми конями, которых мы берегли пуще глаза и пускали в дело только в исключительных случаях.

В этом бою противник потерял триста человек убитыми и 275 пленными. Красноармейцы подобрали также пять пулеметов и сотни винтовок. Остатки вражеской кавалерии, прорвав огненное кольцо, ушли через Дон к своим, по направлению станицы Нижне-Чирской.

Понеся жестокий урон, многие казаки всерьез задумались над перспективами дальнейшей борьбы с войсками Красной Армии. Еще раньше среди них начало проявляться недовольство политикой генералов и офицеров, которые втянули их в братоубийственную войну. Теперь же они воочию убедились, куда их завели красновы  и мамонтовы: повсюду на оккупированной территории устанавливались прежние порядки.

Жестокие, порой безуспешные бои, зверские расправы офицеров над ни в чем не повинными женщинами, стариками вызывали у многих казаков горькое разочарование. Даже преданные контрреволюции бородачи не понимали, почему командование бросает их в бой на отходящие советские части.

— Нам говорили: очистим Донщину от большевиков, установим казачью власть. Но ведь большевики сами отходят на Царицын? Зачем же кровь лить? — спрашивали старики офицеров.

Те всячески изворачивались, чтобы заставить подчиненных сражаться за присоединение к Дону Царицына, Камышина, Балашова, Богучар и других городов.

А в ответ все смелее раздавались голоса:

— На кой черт нам другие земли, своих хватит!

— Идти за Дон — значит, против всей России воевать? Ого-го!

— Та ни в жисть не осилим! Куда нам против махины?

Заволновались, заспорили люди в лагере врага. Начавшиеся репрессии лишь помогли многим из них определить свой путь: казаки начали переходить на сторону Красной Армии сначала поодиночке, крадучись от своих станичников, а потом группами, взводами, сотнями. Помню, как под хутором Максимкином во время боя перешла с полным вооружением казачья сотня во главе с офицером Мордовиным и хорунжим Пастуховым.

— Веду своих молодцов в атаку, — рассказывал Мордовин, — а за нами едет строй юнкеров. Если мы побежим обратно, юнкера обязаны стрелять нам в спины. Стоит ли класть за этот порядок свою голову? Не верит Мамонтов и нам, офицерам-фронтовикам. Ведь мы встречались с большевиками в окопах и знаем, кто они. Одним словом, пора браться за ум.

И казаки стали «браться за ум». После неудачного рейда по нашим тылам в районе Калача вспыхнула крупная ссора — заспорили фронтовики со стариками-бородачами, фанатически преданными офицерам.

Первые ратовали за примирение с большевиками, вторые обвиняли фронтовиков в измене Дону, лезли в драку. Не успели погасить ссору, как одна из сотен категорически  отказалась сидеть в окопах и, самовольно снявшись с позиций, ушла в тыл. Ее примеру последовали некоторые другие фронтовики. Все они объединились в один отряд и двинулись по домам. Их возглавил смелый, опытный урядник Ананий Борисович Троянов.

Мамонтов всполошился и стал принимать экстренные меры: вдогонку, ушедшим выслал карателей, а военно-полевой суд заочно приговорил зачинщиков бунта Троянова и других к смертной казни.

Каратели ночью настигли беглецов в одном из небольших хуторов недалеко от Калача и окружили их. Полковник Иванов предложил им сдаться на милость. Они ответили категорическим отказом.

— Браты, нету нам другой дороги, кроме той, по которой пошли, — заявил Троянов, обращаясь к товарищам. — Уговаривают нас, а после оденут петлю на шею и повесят.

И казаки решили: биться до последнего, но не мириться с Мамонтовым.

Начали бой. Скомандовав «Шашки вон, в лаву стройся!», Троянов повел отряд в атаку. После короткой, но ожесточенной стычки большинство прорвало кольцо и ушло, но некоторые раненые, в том числе и Троянов, свалились с лошадей. Озверевшие каратели исполосовали их шашками. Их, окровавленных, без сознания, бросили в повозку и отправили в Калач. В городе вывалили на пыльной площади. Тут бородачи дали волю своим звериным привычкам: били пленников сапогами, плевали в залитые кровью лица, трясясь от злобы, тыкали в раны окованными остриями палок.

Но нашлись в Калаче жители, которые сочувствовали Троянову и его товарищам. Дождавшись темноты, один из таких переплыл Дон, добрался до штаба нашей части и сообщил о случившемся. Тут же решили помочь спасти жизнь людям, смело бросившим вызов контрреволюции. На этом факте казаки могли еще раз убедиться в том, что в лице Красной Армии они имеют настоящих друзей, готовых прийти на выручку в тяжелую минуту.