Девственники в хаки

Перестав трясти дочь, Раскин наклонился еще ниже и прошипел:

– Ты знаешь, что о тебе говорят в гарнизоне? Знаешь?! Они говорят, что ты – лесбиянка! Говорят, что ты предпочитаешь женщин! Тебе ясно? Ясно, я тебя спрашиваю?!

Филиппа разрыдалась. Слезы катились по щекам, повисали на подбородке и щипали шею. Крем на лице не давал им растекаться, и каждая путешествующая вниз капелька долго сохраняла безупречно округлую форму.

– Это ложь! – всхлипнула она. – Как они могут говорить такое? Это жестоко, жестоко, жестоко! Никто из них меня не знает!

– Я просто посвятил тебя в то, что творится за стенами нашего дома, – негромко сказал Раскин, внезапно растеряв весь свой пыл. – Я слышал это своими собственными ушами.

Он присел на корточки перед дочерью и коснулся ладонью жирной от крема щеки.

– …Именно поэтому я хочу, чтобы ты пришла. Я знаю, что тебе это не нравится, но ты должна. Я просто говорю тебе об этом, Филиппа, я даже не прошу. Ну?… Ведь ты же моя маленькая девочка?…

В преддверии восьми часов все солдаты в гарнизоне брились, чистились, распевали под горячим душем самые бодрые песни и изводили на свои короткие стрижки целые галлоны шампуня, ибо им предстоял танцевальный вечер, и каждый пребывал в радостной уверенности, что на этот раз в Пенглине будет достаточно женщин, чтобы развлечься

как следует.

Никто, правда, не знал, откуда эти женщины должны взяться. С самого утра между казармами и зданиями контор поползли, подобно ядовитому газу, самые невероятные слухи. Одни утверждали, что полковник отправил на авиабазу в Чанги три автобуса, чтобы до отказа загрузить их готовыми к самопожертвованию служащими Женского вспомогательного корпуса ВВС и патриотками из Военно-торговой службы сухопутных войск, и что девушки (о, сколько обещаний и смутных надежд было в этом слове!) должны появиться в Пенглине не позднее восьми часов вечера.

Другие говорили, что автобусы пылят по направлению к Британскому военному госпиталю. Они были абсолютно уверены, что нежные и преданные сестры милосердия, сжигаемые невидимой до поры страстью, тут же бросят больных и умирающих на произвол судьбы и попрыгают на кожаные сиденья, чтобы отправиться к погибающим от длительного воздержания молодым солдатам пенглинского гарнизона.

Третья, несомненно, самая практичная, но, увы, такая же далекая от действительности версия заключалась в том, что автобусы, приняв на борт по одному патрулю военной полиции, соберут в городе сотню самых приличных сингапурских шлюх и доставят свой эротический груз к самому началу вечера, в программе которого будет одна лишь бесплатная благотворительность.

Радужные иллюзии относительно того, что на гарнизонных танцах будет достаточно женщин, были удивительно живучи, хотя по своей невероятности они могли соперничать лишь с наивной убежденностью обитателей Пенглина в том, что какие бы женщины ни прибыли на праздничный вечер, каждая из них сочтет за честь уединиться с ними за ближайшим углом или в росистых зарослях слоновьей травы.

Приготовления к этому воображаемому пиршеству страстей вылились в настоящую вакханалию чистоты. За два часа до назначенного времени личный состав начал прихорашиваться и наводить светский лоск: мыться, чиститься, скоблиться и гладиться. Всеобщему ликованию не могли помешать даже мрачные пророчества рядового Таскера – одного из немногих, кто знал горькую правду. Созерцая оживленно галдящую очередь в душ, состоящую из множества голых тел, он сказал, угрюмо покачивая головой:

– Скребетесь? Ну что ж, скребитесь, вреда от этого, во всяком случае, не будет. Не пойму только, чего ради вы так стараетесь? Ради женщин? Никаких женщин не будет – даже добродетельных и богобоязненных тридцатилетних старух вы сегодня не увидите. Как ни старайся, из мыльной пены бабы не возникнут. Мытьем не добьешься ничего – разве что умопомрачительной чистоты.

Но мало кто прислушивался к его словам. Очередь в душевую, окутанная клубами пара, гудела и шкворчала, словно труба, по которой течет кипяток. Волнение и оптимизм прочно овладели личным составом.

– Мойтесь, мойтесь… – простонал Таскер. – Это вам не повредит. Только помяните мое слово: все кончится так же, как в прошлый раз. И в позапрошлый. Пятнадцать женщин на двести пятьдесят мужиков. Что же из всего выйдет? Да ничего хорошего. Большинство напьется и примется орать песни или играть в томбола [8] . Говорю вам, не будет никаких баб! Ни одной, ни для кого…

И Таскер оказался прав. В назначенный час все они, – разбившись на группки и оживленно переговариваясь, сияя небесной чистотой и щеголяя в парадных костюмах, пошитых у деревенского портного на деньги, скопленные за несколько месяцев строжайшей экономии, – перешли через мостик, держа курс на гарнизонный танцзал. Как водится, немало было в этой толпе громогласных заявлений, что неплохо бы для начала зайти в кан-тину и промочить горло, однако все они делались лишь затем, чтобы тут же с великолепной небрежностью изменить свое решение и, ускорив шаг, поспешить к заветным дверям, увидеть желтые огни под крышей клуба и услышать, как мучительно и нервно настраивает инструменты оркестр морских пехотинцев, прибывший с военно-морской базы.

И каждый из пенглинских узников чувствовал, как его сердце куда-то проваливается, когда, войдя в клуб, видел, что вместо таинственных незнакомок зал заполнен степенными и уравновешенными женами офицеров и войсковых сержантов, укрытыми скатертями и уставленными батареями пивных бутылок столами на козлах, да еще оркестрантами, склонившимися над своими дудками. Только пол был голым, только крахмальные скатерти сияли девственной чистотой, а сладострастные стоны доносились только с эстрады, которую оккупировали музыканты.

Разумеется, еще некоторое время жива была надежда, что трижды легендарные автобусы полковника Пикеринга с их вожделенным грузом вот-вот покажутся из-за поворота шоссе, однако надежда эта угасала на глазах под звуки однообразных фокстротов и бульканье хлынувшего в кружки пива. В конце концов горькое разочарование похоронило последний ее отблеск, и большинство присутствующих, впав в пьяную сентиментальность, принялись лицемерно оплакивать своих далеких, давних любимых, которым они столько времени хранили нерушимую верность, или затянули песни о