Руины стреляют в упор

Около Университетского городка больше руин. Там нужно попытаться убежать. Все равно живой из СД не выпустят.

Однако где-то в глубине души светилась надежда: а может, все же это не гестаповец, а партизан. Только возле самых дверей СД можно убедиться, кто он такой...

На улице Свердлова незнакомец повернул влево, к Червенскому тракту. Университетский городок остался позади. На сердце у Марии Герасимовны отлегло.

По-прежнему шли молча, но она смотрела уже на мир глазами человека, который как бы воскрес из мертвых. Даже голодные, нахохлившиеся от холода воробьи, которые бросались под самые ноги пешеходов и которых она прежде не замечала, казались ей теперь такими милыми и приятными птичками, что хотелось нежно погладить каждого из них. Ведь им также хочется жить, видеть вот это ласковое, хотя и холодное солнце, голубое небо. Какая чудесная штука жизнь!

Она шла теперь рядом с полным рыжеватым человеком и никак не могла преодолеть страха и неприязни к нему. Только когда прошли почти километр по Червенскому тракту и свернули в один неприметный дворик, подозрение ее почти исчезло.

Он привел ее в обычный на Серебрянке деревянный домик с садиком, огороженным забором и густыми кустами. После яркой, солнечной, заснеженной улицы Мария Герасимовна сначала ничего не видела в квартире. Почти целую минуту, поздоровавшись, простояла она у порога, беспомощно моргая глазами. Откуда-то из полумрака до нее донесся приятный женский голос:

— Проходите, пожалуйста, что же вы остановились у порога?

— Извините, со света ничего не вижу.

— Позвольте ваше пальто, — хрипловатым голосом предложил человек, сопровождавший ее. — Кстати, время нам и познакомиться. Я — Иван Захарович Рябышев. А зашли мы в семью Дубровских, знакомьтесь...

— Арина, — назвала себя хозяйка, женщина средних лет, в простенькой рабочей одежде.

— Константин Дубровский, — представился хозяин, крепко пожимая руку Марии Герасимовны, и, кивнув на стоявшего тут же подростка, добавил: — А это наш сын — Степка.

— Показывайте вашего больного, — сказала Пилипушко, когда глаза ее привыкли к полумраку квартиры.

— Пошли, — предложил Рябышев. — Он там, в боковой комнатке.

Комнатка эта оказалась маленькой, еще более мрачной, вход в нее совсем незаметный. На постели лежал бледный как полотно человек. Глаза закрыты, зубы крепко сжаты. Видимо, раненый очень страдал и страшным усилием воли сдерживал крик. Когда в комнатку протиснулись Пилипушко и Рябышев, он раскрыл глаза и по-детски слабо и напряженно улыбнулся.

— Добрый день, — поздоровалась Мария Герасимовна.

— Пить, — вместо ответа проговорил слабый голос.

— Сейчас, сейчас, — живо повернулся Рябышев и вышел из комнатки.

Мария Герасимовна тем временем принялась осматривать раненого. Она осторожно поворачивала его, ощупывала набрякшее тело, и на душе у нее становилось все тяжелей и тяжелей.

— Ну, что скажете, доктор? — спросил Рябышев, успевший уже дать воды своему товарищу. — Я ведь говорю ему, что танцевать еще будет...

— А разве он сомневается в этом? — в тон Рябышеву спросила Мария Герасимовна. — Еще как будет танцевать. И воевать будет...

— Отвоевался уже... — тихо прошептал раненый.

— Брось ты, Саша, — успокаивал его Иван Захарович. — Мы имеем дело с такими докторами, что мертвого на ноги поставят. А ты еще вон какой сильный. Три дня раненый под сеном пролежал, такую дорогу вытерпел и еще спорить не разучился со мной... Такие, как ты, не умирают...

— Знаю я тебя, шутника, — снова слабо улыбаясь, еле слышно промолвил Саша.

— Вылечим, не сомневайтесь, — еще раз успокоила Пилипушко. — Я к вам профессора приведу...

— Что вы, доктор, смеетесь надо мной? Какой профессор пойдет теперь к раненому партизану?

— Пойдет, и очень охотно. Наш, советский профессор. Такой же честный человек, как и вы.

— Спасибо вам, дорогая... Большое спасибо...

Она старательно обработала запущенную рану и распрощалась со своим новым пациентом. Рябышев проводил ее до передней.

— Очень запустили... — сказала Пилипушко. — Разве не могли хотя бы первую помощь оказать?

— Доктор, не могли, — как бы оправдываясь, ответил Рябышев. — Фашисты блокировали нас со всех сторон. Трое суток вели непрерывный бой. Это наше счастье, что у нас такой талантливый командир. За все время мы почти что не имели потерь, а фашистов положили около трехсот. И еще счастье — ваши хлопцы-подпольщики помогли, предупредили нас, что готовится блокада. Ну, Ничипорович и разработал операцию... Жаль вот только Сашу Грачева, ему не повезло. А врачей у нас нет. Да и после боев нам нужно было выбираться из того места, пока фрицы подкрепление не получили. Вот и пришлось трое суток везти Сашу под сеном в город... Больше некуда...

Он говорил торопливо, очень сбивчиво, не закончив одну мысль, перескакивал на другую. Мария Герасимовна видела: Рябышев торопится высказать ей свои мысли и свою надежду, что его боевой товарищ будет спасен.

— Так что же мне передать Ничипоровичу?

— Передайте, что положение тяжелое, сложное. Требуется помощь профессора. Завтра же сюда придет Клумов.

— А пойдет?

— Вы не знаете Клумова... Пойдет, обязательно пойдет, в этом я ничуть не сомневаюсь. Так и передайте Ничипоровичу. Все сделаем, чтобы спасти жизнь парню. Но у меня будет просьба к Ничипоровичу: пусть он не посылает ко мне людей так неожиданно, как вас послал. Во-первых, я не могу довериться человеку, которого не знаю, не имею права доверять. Во-вторых, из-за вас я сегодня уже побывала на том свете...

— Правда? Простите, пожалуйста, доктор за это... Не было времени пароли устанавливать, предупредить вас. Вижу, человек погибает, доходит, где уж тут думать... Вот и сделал вам неприятность... Вы уж простите меня за неосторожность, это будет мне наука.

— Я понимаю вас, — уже спокойно сказала Пилипушко, — жизнь товарища в опасности — нужно спасать его. Это очень хорошо. Но неосторожностью вы ставите под угрозу и жизнь других людей... Сами знаете, что творится вокруг... Тем более, что и среди наших медработников разные есть. Прошу иметь это в виду. А теперь попросите сюда хозяйку, мы с ней договоримся...

Арина Дубровская уже сидела возле раненого. Она сразу же выскочила из боковушки. Рябышев, пожав всем руки, вышел, а женщины о чем-то пошептались и, довольные друг другом, также распростились.

На другой день Пилипушко привела к Дубровским профессора Клумова. Высокий, широкоплечий, с черными усами и серебристой пылью на висках, он производил на всех, с кем ему приходилось встречаться, внушительное впечатление. Смотрел он на людей спокойно. Казалось, уже ничто не может удивить или взволновать его. И каждый, кто видел Клумова, верил, что такой человек может поспорить со смертью.

Когда они вошли в квартиру Дубровских, хозяйка лежала в постели и тихо стонала. Возле нее суетилась озабоченная соседка, которую умышленно позвал хозяин: жене, мол, что-то плохо стало, посиди, пожалуйста, около нее, пока профессор придет...

Не торопясь Клумов разделся и сказал:

— Лишних прошу выйти...

Соседка вышла, за нею направился и хозяин.

— Он там, в боковушке, — весело блеснув глазами, сказала Арина.

Она была очень довольна. Теперь соседи подумают, что профессор приходил к ней. Всякое подозрение исчезнет.

Клумов протиснулся в маленькую комнатку. Он молча осмотрел рану Грачева, сам перевязал ее и на прощанье заверил раненого:

— Будете жить, молодой человек. И долго еще проживете. Только больше бодрости... У Марии Герасимовны легкая рука, она вас хорошо отремонтирует.

— Спасибо вам, профессор.

Уже в больнице профессор сказал Марии Герасимовне:

— Хоть положение его очень опасное, спасти парня еще можно. Надо...

И сделал необходимые назначения.

Чтобы выполнить их, нужно было почти ежедневно навещать больного. Тем более, что Пилипушко являлась для Грачева и врачом и медсестрой. Ходить же открыто нельзя было: соседи заметят, полиция пронюхает — и тогда смерть и Грачеву, и Дубровским, и самой Марии Герасимовне.