Пять дней

Недешево досталась Марьям требовательная дружба и ревнивая любовь Федора. Сколько раз ссорились они и мирились! Как часто приходилось ей, вооружившись настойчивостью, которой у нее было много, и терпением, которого у нее было мало, пробиваться сквозь его угрюмое молчание, отыскивая очередную причину раздора.

Чаще всего причина бывала совершенно ничтожной, а следствие стоило им обоим много тревог, огорчений и бессонных ночей.

Уходя на фронт, он поклялся, что будет помнить ее, верить ей, а когда вернется, они поженятся. Но почему-то одно время от нее долго не было писем, и он со свойственной ему ревнивой подозрительностью сразу решил, что она его забыла, любит другого, может быть, даже вышла замуж, и в сердцах написал ей, что больше не желает ничего о ней знать, пусть она живет как хочет.

Это было месяца полтора-два назад, а неделю назад Марьям вдруг появилась на передовой.

— Так уж случилось, — ответила она Федору, смеясь, когда он спросил у нее, что все это значит.

Он отлично понимал, что ее решение не может быть случайным, и это сознание наполняло его счастьем и гордостью. Но он старался не показывать виду и, встречаясь с Марьям, ворчал:

— Половину храбрости ты у меня отняла. Я теперь постоянно буду думать, как бы тебя не убили… Думаешь, это легко?

— А ты думаешь, мне легко постоянно думать, как бы тебя не убили? — отвечала Марьям.

И Федор, смиряясь, умолкал, растроганный, виноватый и неловкий.

Эта мысль поселилась среди всех его прочих мыслей, не вытесняя их, но и никогда не уступая им своего места: «Как хорошо, что Марьям здесь, рядом, и как хорошо было бы, если б ее здесь не было…»

3

Пробираясь по окопу, Павел Ватутин наткнулся на солдата, который одиноко сидел на земляном выступе и угрюмо курил.

— Ты чего здесь страдаешь?

Солдат поднял голову и мрачно взглянул на него.

— Так, ничего!

— Зайцев! — удивился Павел. — Сообщение, что ль, получил? Умер кто?…

— Да нет, — проронил Зайцев, — все живы.

Павел хорошо знал Зайцева. Они были из соседних деревень и всякий раз, встречаясь, вступали в беседу. Неравенство между ними в возрасте здесь, на передовой, не имело сколько-нибудь серьезного значения. Как-никак, а приятно все же увидеть своего человека.

Зайцев сидел сгорбившись, с посеревшим лицом и прокуренными пальцами бесцельно ломал веточку на мелкие щепки. Павел, хотя и торопился на склад за снаряжением, все же решил выяснить, что произошло с парнем.

Беседа долго не клеилась, следователем Павел был никудышным, а Зайцев петлял и отмалчивался, но все же вскоре Павел понял, что накуролесил его приятель.

— И из-за этого ты сопли распустил? — сказал он, похлопывая его по плечу.

Вдруг Зайцева прорвало.

— Да ты пойми, Павел Федорович, теперь мне недоверие выражено. Как это все пережить!…

— Переживешь! Три к носу!… А в следующий раз будь умней.

— Вот именно! — согласился Зайцев. — Стрелять — и никаких пленных.

Павел легонько стукнул его по лбу:

— А тут, парень, у тебя что-нибудь есть?

— Полный котелок! — зло ответил Зайцев.

— Дерьма! — буркнул Павел и, небрежно махнув рукой, пошел по траншее дальше.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

1

Три фронта готовы начать беспримерное в истории сражение. Пока здесь, в степи, еще сравнительно тихо. И только под Сталинградом идет тяжелый непрерывный бой. Сталинградцы контратаками сдерживают противника, не дают Паулюсу оттянуть войска, заставляют его бросать в бой все новые и новые резервы.

В штаб непрерывно звонят по телефону из Ставки, из Генерального штаба, от Василевского. У всех один вопрос: «Ну как, готовы?»

Да, все готовы, от солдата до командующего, связь с Рокоссовским и Еременко налажена.

Итак, решающий момент наступил. Ватутин приглашает к себе члена Военного совета и начальника штаба. Дивизии, корпуса, армии Юго-Западного фронта ждут его сигнала.

Несколько минут в ожидании Иванова и Соломатина Ватутин сидит в комнате один. Тихо, только где-то звучно и явственно тикают часы. Нет, это не часы… Это кровь постукивает в висках.

Сдержанный по натуре, Ватутин с юношеских лет научился глубоко прятать тревоги, сомнения, усталость. Чем труднее дело, тем больше требует оно терпения, уравновешенности, спокойствия. Сейчас он должен быть уравновешенным и спокойным.

Судьба предстоящего сражения — его собственная судьба. Он думал не об орденах и славе, просто он вложил в свою работу все, что было им накоплено за целую жизнь, весь запас ума, чувств, знаний и сил.

К смерти Ватутин относился по-солдатски просто. Когда в Новгороде бомба упала рядом с домом, где находился штаб, он даже не прекратил разговора по телефону. На Северо-Западном фронте ему не раз случалось быть метрах в ста от наступающего противника, но и тогда он не терялся.

Не раз он видел: его спокойствие передавалось другим. Даже в бою, на передовой, если он бывал там, солдаты и офицеры старались держаться к нему поближе, должно быть, подсознательно считая, что там, где находится генерал, безопаснее, словно он неуязвим.

Иванов и Соломатин уже знали, зачем их вызывает командующий. Один за другим они вошли в комнату. Ватутин пересказал им разговор со Ставкой и взглянул на часы.

— Ну, товарищи, медлить больше нельзя, — сказал он спокойно и буднично. — Приказ о начале наступления нужно передать сейчас, чтобы командармы успели довести его до солдат…

Взбираясь на высокую гору, люди поднимаются на отвесные кручи, преодолевают пропасти, стремясь все выше, вверх, и не оглядываются, думают только о том, как бы скорее достичь вершины. Лишь в минуту короткого отдыха, перед новым броском вперед, они смотрят в сторону пройденного пути и видят у ног своих необъятные просторы и с удивлением по-новому ощущают величие природы и силу своей воли и своих мышц… Но вершина еще не покорена. К ней надо идти и идти…

Ватутин придвинул к себе блокнот, взял карандаш и написал на толстой серой, в клетку, бумаге: «Артподготовку начать в 7.30, атака пехоты, артиллерии и танков — в 8.50 завтра, 19 ноября».

Он подписал приказ первым, за ним коротким движением руки поставил свою подпись Соломатин; Иванов нагнулся, придвинул приказ, перечитал и тоже подписал мелкими круглыми буквами, каждая из которых стояла в отдельности.

Все помолчали. Ватутин вырвал листок из блокнота и протянул Иванову:

— Немедленно пошлите командармам.

— Ну вот дело и сделано, Николай Федорович! — сказал Соломатин, когда Иванов вышел из комнаты.

— А по-моему, оно только начинается, — усмехнулся Ватутин, и Соломатину показалось, что на лицо Ватутина упала тень усталости и заботы.

Вошел Василевский. Ватутин поднялся ему навстречу.

— Долго же вы добирались, Александр Михайлович, — сказал он шутливо. — Я уже хотел команду посылать на розыски.

— А за этой командой пришлось бы посылать другую, — ответил Василевский, сбрасывая шинель и подсаживаясь к столу. — Туман, мгла, хоть глаз выколи… Ехали ощупью… Спасибо, водитель опытный, не заблудился… Как у вас тут дела?

— У нас, можно сказать, в порядке, — ответил Ватутин. — Сейчас сообщил командармам время начала артподготовки и перехода в атаку.

Василевский молча кивнул головой и нагнулся над картой.

Во взгляде Ватутина появилась настороженность.

Они с Василевским давно знали друг друга, много работали вместе, но связывала их не только служба, а прочное взаимное доверие и укоренившаяся с годами симпатия друг к другу. Однако сейчас Василевский, представляя Ставку, имел право — и должен был — проверять и судить то, над чем Ватутин трудился все эти напряженные дни и ночи, не зная отдыха сам и не давая его другим. И вот теперь, когда Василевский закончил объезд частей ударной группировки, побывал на переднем крае, в штабах полков, дивизий и армий, Ватутин ждал, что он скажет о проделанной им работе в целом и в частностях. Он не был тщеславен, и ему нужна была не похвала, хотя она и была бы ему приятна, ему нужно было трезвое, свежее мнение человека, который мог бы заметить и поправить то, что упустил он в потоке больших и малых дел.