Трудный год на полуострове Ханко

А пока что Гангут жил обычной жизнью. Как обычно, финны обстреливали полуостров. Но — прав, прав был Коля Кравчун! — теперь наши артиллеристы не экономили снарядов. Артдивизионы Гранина, Брагина, Кудряшова, железнодорожные батареи Жилина, Волновского, Шпилева крепко били по Вестервику и другим финским батареям на соседнем полуострове Подваландет (по «Стенке», как говорили на Ханко), по огневым точкам за перешейком.

Заметно меньше стали экономить на питании. Снова появилось сливочное масло. Прибавилось мясных консервов. У нас в редакционной комнате теперь стоял пузатый чайник со сгущенным молоком — подходи и пей на здоровье. (Сколько раз мы вспоминали потом этот чайник в голодном блокадном Кронштадте!)

И еще одна перемена: работникам редакции, пришедшим из армейских частей, выдали флотское обмундирование. Теперь мы были краснофлотцами. Грудь обтянута тельняшкой, на ногах — широкие черные брюки и яловые ботинки с сыромятными шнурками, — здорово!

Дудин, тоже переодевшийся во флотское, с усмешечкой оглядел меня и сказал, нажимая на «о»:

— Совсем другое дело. Теперь не стыдно твоей Лиде на глаза показаться. Что призадумался, служивый? Или жаль с портянками расставаться?

Мне и вправду было немного жаль расставаться с серой шинелью, пропахшей мокрой землей и дымом, с заслуженными моими кирзачами, разбитыми о скалы.

— А знаешь, — продолжал Миша, — в Белоруссии есть город Лида.

— Знаю, — сказал я. — А что?

— Вот давай после войны поедем в город Лида.

— Давай, — сказал я. — Непременно поедем.

А сам подумал: неужели скоро мы увидим Ленинград? Гангутцев, наверно, сведут в соединение, которое вольется в Ленфронт, — такой прошел у нас слух. Но, надо полагать, уж денек-то дадут по прибытии, отпустят, чтобы повидаться с родными. Дух захватывало при мысли, что скоро, скоро я пробегу университетским двором… увижу Лиду…

Я спешил «отписаться»: к этому безмолвно взывал блокнот, набитый материалом. Помню, в тот вечер, когда была поставлена в номер моя статья о политруке Безобразове, в редакцию пришел комиссар базы Арсений Львович Расскин. Он и вообще-то часто заходил к нам в подвал. Редактор дал ему просмотреть готовые внутренние полосы. Расскин прочел статью о Безобразове и спросил: «Кто писал?» Я поднялся. Комиссар похвалил статью и сказал, что надо и впредь широко освещать опыт лучших политработников. Я вовсе не ставил себе целью обобщение опыта — просто рассказал в статье о том, что видел и слышал. Но доброе слово комиссара обрадовало меня. Тем более что сам Расскин был превосходным политработником — образованным, хорошо знающим военное дело, спокойным и очень простым, без тени той вельможной значительности, которую мне впоследствии приходилось наблюдать у иных начальников.

Я торопился «опорожнить» блокнот. И одна мысль не давала мне покоя: успеть бы съездить в 21-й батальон. И не только для того, чтобы повидать ребят, — мне хотелось о них написать. Газете не интересны Агапкин и Рзаев, землекопы, таскальщики носилок? Черта с два! Теперь я кое-что понял. Бесчисленные дзоты и капониры, подземные ангары и склады, подземный госпиталь, подземный командный пункт — вот он, главный фактор неприступности Ханко. Разве не стоит за всем этим невидимый труд землекопа? Разве смогли бы взлетать и садиться герои летчики, если бы ребята из моего батальона не засыпали под постоянным огнем воронки на поле аэродрома? И разве не нашим потом полита железнодорожная ветка под колесами Жилинских транспортеров, несущих главный калибр Гангута — грозные для врага двенадцатидюймовки?

Не безымянные землекопы сделали это! И нечего стыдиться агапкинской лопаты!

Я попросил Лукьянова отпустить меня на день в батальон — в часть майора Банаяна. Лукьянов поднял глаза от макета очередного номера:

— А с десантниками — все у тебя?

— Еще нет, но я успею, Константин Лукич.

— Заканчивай плановый материал, а потом посмотрим. — Он закурил и снова углубился в макет.

А когда я наконец «отписался», навалились новые срочные задания, и так я и не выбрался в свой батальон. Так и не выбрался. А оставались уже считанные дни…

В последних номерах «Красного Гангута» прошло еще несколько моих корреспонденции об островитянах, в том числе и очерк о храбром плотовщике Василии Буянове.

Сравнительно недавно мне довелось перечесть его, и я ужаснулся возвышенности собственного стиля (простительной, как я надеюсь, для моих тогдашних девятнадцати лет).

Этот очерк о Буянове спустя более четверти века как бы получил неожиданное продолжение. Летом 1968 года Владимир Александрович Рудный, которому до сих пор пишут десятки ветеранов Гангута, получил письмо от незнакомой учительницы из Куйбышева. В письме шла речь о бедственном положении ее соседа — инвалида войны, которому никак не оформят пенсию из-за нехватки документов, подтверждающих службу в армии, Это был Василий Буянов. Учительница знала с его слов, что он воевал на Ханко, и знала, что Рудный пишет о гангутцах. Словом, она обратилась по правильному адресу. Надо ли говорить, что мы сделали все возможное, чтобы помочь — через посредство «Правды» — Буянову. Пенсию ему назначили. Документом, подтверждающим его участие в обороне Ханко (и, следовательно, военную службу), послужила одна из книг Рудного, в которой приводится тот самый эпизод с плотом из старого моего очерка…

Но судьбы гангутцев — материал для особой книги (и это была бы, я убежден, книга интересная и поучительная). Здесь же я только вспоминаю свою жизнь на Ханко и людей, с которыми встречался. Это — записки рядового, и ни на что большее они не претендуют.

1 декабря вышел последний номер «Красного Гангута». Накануне редактор поручил мне написать передовую — название ее говорило само за себя: «Мы еще вернемся!» Над разворотом шла огромная шапка: «Мы уходим бить немецко-фашистскую сволочь и будем бить ее по-гангутски»! На видном месте было заверстано прощальное стихотворение Дудина. Вот две строфы из него:

Тираж последнего номера был отпечатан намного больше обычного, потому что часть его предназначалась финнам. Нам дали грузовик, и мы — Пророков, Дудин, Шпульников и я — медленно проехали по улицам городка, оставляя газеты в уцелевших домах, наклеивая всюду, куда попало, листовки. Затем машина выехала за переезд, помчалась по дороге, такой знакомой мне дороге, и всюду мы разбрасывали газеты и листовки.

Справа лес расступился, открылась поляна — та самая, которую мы, молодое пополнение, столь усердно утаптывали год назад. Здесь старший сержант Васильченко учил нас ходить, и поворачиваться, и отдавать честь, здесь он выкрикивал параграфы воинских уставов. Поляну теперь покрывал снежный наст, а дальше — дальше стоял, утонув почти по крышу в сугробах, наш темно-красный сарай, теплая наша казарма. Не валил, как прежде, дым из ее трубы, и некому теперь было расчистить снег вокруг — некому, да и не надо.

Машина повернула обратно, лишь немного не доехав до лесочка, на опушке которого стояла среди берез и сосен белая кирха, бывший клуб 21-го батальона.

Прощай, кирха, жаль, что не увидел тебя напоследок!

Прощай и ты, дорога, не забывай меня!

Прощай, Ханко!..

Прощальным салютом был ураганный огонь гангутских батарей. Под грохот канонады артиллеристы взрывали одно за другим тяжелые орудия, которые невозможно было вывезти на Большую землю. Страшная работа уничтожения шла и в порту: разогнав, сталкивали в воду автомашины, паровозы, вагоны, платформы…