Телохранитель

— Как?

— Пока не знаю, товарищ подполковник, но уже кумекаю. Вот слетаю в Кабул по делам о «ниточке», а потом попробую увязать все возникшие обстоятельства в единый узел.

— Лети, голубок, лети, а послезавтра возвращайся со своими соображениями. И помни, что без обстоятельного доклада ты в мою палатку больше не войдешь. Прямиком отряжу тебя в военный трибунал. А после, если бог к нам будет немилостив, сорвут погоны и с меня.

«Все, сел на привычного конька!» — подумал я, выйдя из палатки. Но тут же отогнал от себя все тяжкие мысли. Завтра в 6.30 утра вылет в Кабул.

Ровно в полдень я вошел в ворота кабульского ремесленного рынка, где в чайхане, расположенной на задворках гончарной мастерской, должна была состояться моя встреча с Мир-Хуссейном Мустафой. С ним я познакомился в прошлом году на лойя-джирге, как раз решавшей судьбу трафика через Хайберский проход. Он участвовал в ней как представитель центральных органов власти от царандоя. Мир-Хуссейн довольно сносно говорил по-русски и обладал некоторой информацией, которая могла бы меня заинтересовать. Мы стояли рядом и перебрасывались репликами.

После того как старейшины влиятельных племен дуррани и мехсуд заблокировали принятие жесткого решения, на котором якобы настаивал Кабул, он не сдержался и сказал:

— Члены центрального правительства не очень-то рьяны в своих требованиях, а только делают вид, что хотят положить конец контрабанде. Их истинный интерес в том, чтобы все оставалось по-прежнему.

Меня эти слова зацепили. Потом я еще раз встретился с ним, когда перед отлетом в отпуск на день задержался в Кабуле. Наша первая явка проходила здесь же. Тогда Мир-Хуссейн пообещал, что за месяц-другой он подберет все факты участия высокопоставленных чиновников афганского центрального правительства в контрабандных схемах, действующих не только на Хайберском перевале, но и на других участках линии Дюранда. На том мы тогда и разошлись. Вечером того же дня я улетел в Союз. А по возвращении все никак не мог найти время, чтобы пообщаться с Мир-Хуссейном. Ведь дело это на меня повесили как бы в общественную нагрузку и никак не помогали, а только грозили карами небесными, если я не выложу им на блюдечке связи правительственных деятелей с племенами и кланами, кормящимися с Хайбера.

В свою очередь я никого особо не посвящал в это дело. Даже Калитвинцева знакомил с его обстоятельствами поверхностно, полагая, что так будет лучше, если меня ждет неудача. Но сам-то я уже понимал, что силки мною расставлены правильно и в них в конце концов обязательно попадет крупная дичь.

На этот раз Мир-Хуссейн опоздал минут на пятнадцать, извинился и сказал, что у него есть подозрение, что за ним установили слежку свои же.

— Зачем ты мне помогаешь? — спросил его я. — Ведь это небезопасно. Я так присмотрелся, что многие ваши коммунистические вожди ведут себя подчас хуже, чем душманы. Не лучше ли было тебе отсидеться в тени?

Задавая такие вопросы, я попутно проверял своего собеседника на вшивость: не ведет ли он со мной двойную игру?

— Мой род невелик, — ответил мне Мир-Хуссейн, — а сейчас его истребляют не только ваши и централы, но и соседи, борясь за лакомый кусок, который приносит им Хайбер. Когда-то на моей памяти этот перевал называли дорогой мира и благополучия. Но после Саурской революции и прихода советских войск он превратился в дорогу войны и беды.

«Кажется, не лукавит», — решил я, оценивая мужественные слова Мир-Хуссейна. Он произнес их искренне, без страха, что я могу на него донести. Было вполне очевидно, что он мне верил, следовательно, я с той же мерой доверия должен был относиться и к нему.

— Вот список, — сказал Мир-Хуссейн, протягивая мне несколько свернутых листов тетрадной бумаги в клеточку. — В нем указаны фамилии высокопоставленных членов НДПА, правительства, силовых ведомств, тех, кто имеет свой процент с контрабанды, который тут же перекачивают в британские, швейцарские и японские банки. Напротив некоторых указаны номера счетов и суммы по данным на 1 января 1983 года. Вывезите их из Кабула, помня о том, что пока вы в городе и не добрались до аэродрома, они могут устроить слежку и за вами.

Услужливый чайханщик подал нам в пиалах зеленый чай и большое блюдо плова. Ложек здесь не было, поэтому пришлось есть руками, периодически ополаскивая их от быстро застывающего бараньего жира в чаше с теплой водой. Говорили мало, чтобы не привлекать к себе излишнего внимания посетителей. Я ведь был в военной форме, а она в Афганистане с недавних пор играет роль главного раздражителя местной публики. Тем более все, что нужно, уже было сказано. Изредка мы перебрасывались ничего не значащими фразами, в основном интересуясь семейным положением и увлечениями друг друга.

Выходя из чайханы, прошли через гончарную мастерскую, на пороге ее крепко пожали друг другу руки. Я сказал Мир-Хуссейну, что прошвырнусь по рынку, куплю себе какую-нибудь утварь, чтобы как-то оправдать в лице возможных соглядатаев свой визит на рынок. Афганец двинулся в противоположном направлении и исчез за воротами.

Бродить между рядами для прикрытия, однако, не пришлось. Почти сразу после ухода Мир-Хуссейна я услышал несколько выстрелов, прозвучавших откуда-то из-за дувала. Я стремглав выскочил за ворота и метрах в пятидесяти увидел толпу. Все громко разговаривали, кто-то даже кричал. Два царандоевца пытались оттеснить голосистых сверх всякой меры зевак. Продравшись сквозь людское месиво в чалмах и стеганых халатах, я увидел лежащего на земле Мир-Хуссейна. Из пробитой головы текла кровь, тут же впитываемая дорожной пылью. Склонившийся над убитым офицер царандоя многозначительно посмотрел на меня и подал кому-то знак. Я понял, что пришло время смываться.

Когда я попер в обратном направлении, действуя локтями и коленками, галдящая толпа вытолкнула меня из себя, как пробку из шампанского. Не теряя времени, я впрыгнул в открытый «уазик» и дал по газам. Перед глазами зазмеились улочки городской окраины. Спиной я чувствовал, что за мной уже организована погоня, оглянулся назад. Моторизованный «козел» без тента, точь-в-точь такой же, как и у меня, только не зеленый, а желтый, держал дистанцию метров в тридцать, видимо, пытался ее сократить, но дыхалки у двигателя явно недоставало. В машине восседали мои преследователи, те самые офицер и два царандоевца, суетившиеся вокруг мертвого тела Мир-Хуссейна.

«Если они меня поймают, то обязательно обыщут, заберут все бумаги, а меня самого попытаются выдать за убийцу Мир-Хуссейна» — эта шальная идейка, объясняющая мое нынешнее положение, пришла в голову как-то сразу.

Из-под моих колес пыль поднималась столбом и покрывала моих преследователей. Сквозь рев двух раздолбанных моторов было слышно, как ругается офицер.

«Если не удастся уйти, то тогда придется вступить с союзничками в перестрелку. Где это видано, чтобы в столице братской страны стражи правопорядка средь бела дня гнались за офицером армии-освободительницы, чтобы убить его или в лучшем случае устроить какую-то другую пакость, не связанную с лишением жизни».

Войдя в раж, я гнал свои мысли впереди событий, представляя, что в случае возникновения скоротечного боя мне придется уложить всех троих. В среде людей отважных принято считать, что на войне только дураки не боятся смерти. Но эта ситуация с погоней сразу показалась мне комичной, поэтому никакого страха не было. От необычайной легкости на душе я вдруг возомнил себя этаким героем боевика, пренебрегающим любыми опасностями.

Но этим всеохватывающим чувством я так и не смог насладиться в полной мере. Жизнь лишний раз доказала мне, что она — не кино, и в ней далеко не всегда есть место подвигу. Мои преследователи на поверку оказались хреновыми гонщиками. На одном из резких поворотов они не справились с управлением и врезались на полном ходу в дувал. Была надежда, что никто из них серьезно не пострадал. Еще какое-то время откуда-то из клубов пыли до меня долетала их ругань, судя по всему — очень непристойная.