Подвиг тридцатой батареи<br />(Второе, переработанное издание)

«В некоторые, хорошо защищенные помещения газ не проник до конца обороны», — пишут немцы. И это было действительно так. Газ не проник, например, в центральный пост, находившийся на глубине нескольких десятков метров. Не проник он и еще в несколько помещений. А там, куда проник, люди гибли даже в противогазах. После освобождения Севастополя в развалинах батареи были обнаружены скелеты в противогазах.

Сколько дней еще продолжали драться защитники батареи, точно не выяснено. Местные жители рассказывают, что немцы долго еще боялись ходить под массив. А охрану выходов они сняли только в середине июля.

Жители Любимовки рассказывали, что почти через три недели после взятия батареи немцы обнаружили в ее подземельях двух бойцов. Один из них был в очень тяжелом состоянии, и его убили тут же у входа под массив. А другого увели в плен. Кто был этот человек, жители не знают. Видевшие пленного говорили, что он сильно исхудал, оброс волосами, а когда его вели через деревню на шоссе, он попросил покурить.

В ПЛЕНУ

Гитлеровцы вначале убивали почти всех раненых батарейцев. Потом, видимо, получили приказание брать в плен всех, даже тяжелораненых. Боевые друзья выносили их из-под бетона, поили холодной водой, перевязывали и медленно несли в совхоз. Там был сборный пункт пленных.

В совхозе сварили им что-то похожее на суп, дали по сухарю, напоили водой и заперли в винных подвалах. Положение раненых было очень тяжелым. Перевязочного материала не хватало. Заскорузлые от крови и гноя бинты стирали в болоте, сушили, разостлав на траве, и снова пускали в ход. Из ближайших деревень собрались женщины и дети, принесли раненым еды. Одна из женщин вспоминает:

— Две маленькие девочки перевязывали раненых. Они выбирали из ран белых червяков и бросали в консервную банку.

Иван Павлович Павлык, схваченный гитлеровцами при прорыве из-под бетона, говорит:

— Нас собрали человек двадцать и погнали по минному полю. Шли мы плотным строем, взявшись за руки. Восемь человек подорвались насмерть, остальные получили ранения и контузии. Потом всех, кто мог еще ходить, погнали на станцию Бельбек, а оттуда в Симферополь. Там разделили: рядовых в один лагерь, офицеров — в другой…

И. П. Павлык (1960 год).

Иван Андриенко так рассказывает о последних днях батареи:

— Невыносимо было слышать просьбы тяжелораненых. Одни просили убить их, чтобы избавить от мучений. Другие передавали адреса семей и просили тех, кто уцелеет, передать, что они смело сражались и погибли с честью, выполнив свой долг.

Таких просьб было много, не все выдерживали, нервы стали сдавать. С ума сошли главный старшина Шепилов и главный старшина Калашников и еще один краснофлотец, фамилию которого не помню…

Тяжелее всего то. что ты бессилен чем-либо помочь людям. Когда мы выбрались из-под массива, я увидел при дневном свете горсточку людей, оставшихся в живых. На всех нас было страшно смотреть: обгорелые, с многочисленными ссадинами и ушибами на теле, мы казались, вероятно, выходцами из преисподней… Пытаешься как-то ободрить павших духом, но кругом снуют конвоиры, знающие русский язык, и грозят пристрелить. Очень тяжело человеку, который дерется с врагом, переходить на положение пленного, — говорит Андриенко.

Смолкли орудийные залпы под Севастополем. Среди развалин сиротливо двигались люди, потерявшие все. По притихшим улицам медленно шли пленные. Их вели озлобленные конвоиры, хорошо знавшие цену достигнутой победы. Целые полки фашистской армии перестали существовать. Из многих полков нельзя было сформировать даже роту. Это признавали и сами немцы в своих воспоминаниях и служебных документах.

Молча, под жарким июльским солнцем брели пленные батарейцы по Бельбекской долине. Кое-кто пытался мимоходом заскочить в сад и сорвать пару еще зеленых яблок. Потные и грязные конвоиры пускали струю пуль в людей, пытавшихся утолить голод и жажду. Застреленные падали в дорожную пыль. Живые, качаясь, медленно шагали дальше. На Симферопольском шоссе колонна батарейцев влилась в общий поток пленных.

В Симферополе пленных стали «сортировать». Одних направляли в тыл, других в тюрьму или в лагерь особого режима.

В одиночной камере тюрьмы томился командир Тридцатой батареи Александер. Вначале с ним обходились сносно. Офицер разведки, допрашивавший пленных, почему-то надеялся привлечь Александера на свою сторону и использовать как крупного специалиста по тяжелым калибрам. Разведчик, видимо, был из прибалтийских немцев, прилично знал русский язык, он говорил:

— Ну какой вы русский, если у вас и фамилия-то немецкая или шведская — Александер! Фюрер простит вам вред, который вы нанесли нашей армии, он уважает храбрых и умных людей. А вы именно такой, господин Александер. Фюрер присвоит вам майорский чин с последующим повышением. Перед вами блестящая перспектива или… медленная смерть в лагере. А если вы даже и уцелеете, то все равно сами же русские вас казнят, как сдавшегося в плен. Нет, господин Александер, для вас имеется только один вариант — перейти на службу великой Германии.

Разведчик предложил пленному папиросы. Александер медленно закурил, подумал, поглядел в окно.

— Дело не в фамилии, — сказал он. — Я — русский, мой отец — русский, дед — тоже. Я из военной семьи. Отец воевал против вас в первую мировую войну, дед — против турок. Трое моих братьев сейчас воюют против вас. Но самое главное — я давал присягу Родине, народу… Да, действительно, я коммунист, бывший комсомолец. Меня еще в школе воспитывали в духе верности воинскому долгу. И наконец, у меня жена, дети, они проклянут меня, если я стану изменником. Нет, господин майор, я никак не могу согласиться на это. А смертью мне не грозите. Я ее, костлявую, видел не раз. Смерть страшна трусам, а я им не был и не буду. Я понесу вместе со своими товарищами тяжелую судьбу военнопленного, но служить вам не стану.

— Служа великой Германии, вы будете служить и новой России. Советую вам хорошенько подумать, майор Александер. Даем вам на размышление еще сутки. Согласитесь— сразу же поставим вас в иные условия, но попросим выступить по радио, запишем на пленку. Выступите также в офицерском лагере. Вы авторитетный офицер, у вас есть боевое имя, для нас это очень важно. А насчет тяжелой участи военнопленного… Это вы, майор, зря. Вам все равно не придется ее нести.

И снова долгие ночи в тесной сырой одиночке. Однажды, когда вели с очередного допроса, Александеру удалось поговорить с лейтенантом Белым. Белого Александер знал уже несколько лет. Перед выпуском из училища тот стажировался на Тридцатой. Скромный и смелый офицер, Белый последние месяцы обороны тоже командовал батареей. Синяки и кровоподтеки на лице говорили, что лейтенант держится мужественно. Он сказал, что его били, бьют и других. Но все тридцать человек в их камере держатся стойко.

Допросы с каждым днем становились короче, фашистский офицер злее. Он уже не угощал папиросами, и все чаще угрожающе кричал на пленного. Александеру все реже удавалось видеть кого-либо из товарищей по несчастью. Лейтенанта Белого куда-то угнали.

Однажды во дворе тюрьмы Александер повстречал знакомого офицера из морской пехоты. Он был в синяках и ссадинах. Его тоже били на допросах. Они обменялись парой фраз. В другой раз Александер встретил работницу хозяйственной части, она заплакала, увидев своего командира, и на душе у него стало немного полегче: значит, помнят его как хорошего человека.

Как-то вечером в камеру зашел пожилой человек в форме румынского капитана. По-русски говорил без акцента. Назвал только имя и отчество. Александер понял, что это русский белогвардеец. Привычными шаблонными фразами белогвардеец стал уговаривать Александера перейти на службу к немцам…

— И как не стыдно вам, русскому человеку, служить врагам России? Незавидную роль приняли вы на себя, господин… Владимир Осипович, и что же, много завербовали наших?