Семи смертям не бывать

Хочется Лепину сказать что-то Данилке, но не находит слов. Разве слова нужны? Нужно было отказаться от черного дела, выплюнуть в лицо Семенову свой протест, выстоять перед его угрозами. Но не сумел — подмял его комбриг. Сколько раз пасовал Лепин перед чужой волей!

Нет, не зря остановил на нем свой выбор Семенов. Слабая душонка, трусливый, измятый жизнью человек.

Идут двое, каждый думая о своем.

Мелькнула у Данилки мысль о побеге, но показалась нелепой. Нет, невозможно это. От кого бежать? От товарищей? Но неужели сейчас — смерть! Тяжело погибать, чувствуя, что мог бы еще принести пользу революции. Но разве своей смертью он не помогает общему делу? Сознание этого на несколько минут как будто приносит удовлетворение. Да, раз так нужно, он готов умереть.

Пусть только узнают друзья, что он не опозорил свое имя, не предал их. Данилка говорит:

— Лепин! Узнай, где сейчас Чеверев, напиши ему всю правду. Пусть знает, как умер Чирков. С чистой совестью, как и жил. Еще напиши жене, Клаве…

Лепин глухо отзывается:

— Напишу…

Но снова бунтует сердце. Нет, нет, только врагам нужна его смерть! А революции нужна его жизнь.

Светлая полоса над горизонтом становится шире. Сейчас выглянет солнце, засверкает искристый, чистый снег. С каждым шагом все горше мысли, все острее боль.

— Лепин! — снова говорит Чирков. — Стреляй в голову, чтоб не мучиться. Не тяни.

Лепин молчит, Чирков медленно идет, упершись взглядом в светлеющий горизонт. Долго, бесконечно долго тянется время. Он оборачивается к Лепину, кричит:

— Да стреляй же наконец, трус! Не мучай меня!

Подняв наган дрожащей рукой, Лепин выстрелил. Секунду он стоял, глядя, как медленно падает на снег Чирков. Потом повернулся, кинулся в деревню. Добежав до штаба, без сознания свалился на пол.

Но не суждено было погибнуть Данилке и на этот раз. Только прошумела над ним смерть и снова прошла мимо.

Чудо? Да, похоже на чудо. Но впоследствии все объяснилось довольно просто. Нетвердой рукой поднимал наган Лепин, глаза застилали слезы жалости к товарищу. Как и просил Данилка, Лепин стрелял в голову. Пуля ударила у виска, повыше уха. Данилка упал, истекая кровью. Но был жив.

Днем потерявшего сознание Чиркова перевезли в деревенскую баню, положили на пол. Никто не заметил, что еще теплится жизнь в неподвижном теле. Как и предписал Семенов, его готовились похоронить с воинскими почестями.

Днем из Стерлитамака примчался курьер с пакетом для военкома Костылева. Вскрыв пакет, Костылев прочел приказ приостановить расстрел Чиркова. Узнав об угрожающей Чиркову расправе, обком партии поспешил вмешаться. Телефонная связь с Темясово была нарушена — письмо отправили с нарочным. А он опоздал. Прочитав письмо, Костылев пошел попрощаться с товарищем. Обнажив голову, переступил порог бани. Подошел к Чиркову, нагнулся над ним, стер с лица кровь.

В этот миг он заметил, будто дрогнули веки Чиркова. «Почудилось», — решил Костылев. И все же пригнулся ниже. Снова дрогнули веки. Неужели правда? Он приложил ухо к сердцу Чиркова и тут же опрометью бросился из бани. Ворвался в штаб с криком: «Чирков жив»!

Многим это казалось выдумкой, пока не доставили Данилку в больницу и врач не подтвердил: жив!

В больнице с Данилки долго не могли снять одежду. Все обледенело на нем. Пришлось сапоги и брюки разрезать ножом. Меховую шапку тоже снимали медленно. Она пропиталась кровью и будто приросла к волосам.

— Счастье его, что он был в этой шапке, — сказал врач. — Она спасла ему жизнь.

Пробив толстый мех, из которого была сделана шапка, пуля, обессиленная, застряла в голове.

Данилка лежал без сознания несколько дней. Сильный молодой организм отчаянно боролся со смертью. Вскоре Данилка начал поправляться.

В это время узнал Чирков, как много у него настоящих друзей. Он снова был в семье боевых товарищей, он ощущал тепло дружеского участия, и это придавало силы. Врачи не надеялись, что встанет Чирков с больничной койки. Но недаром, видно, говорили Данилке чеверевцы: служить тебе, брат, без износу, как медному котелку.

Весной Данилка вышел из больницы.

Казалось, в далекое прошлое отодвинуты события недавних дней. Жизнь неудержимо идет вперед. Не так уж много времени прошло с тех пор, как отгремела в этих краях война, — и вот уже только стреляные гильзы, которыми играют мальчишки, напоминают о ней.

Но так только кажется. Пусть, бросив винтовку, засевает мирный пахарь поле, в сердце его живет великое, грозное, незабываемое время, призвавшее его под ружье.

В Башкирии Данилка задержался недолго. Хотелось ему отыскать тех скорых на расправу ревкомовцев, тех притаившихся врагов, которые судили его, да уже и без него настигла их заслуженная кара. Не ушли националисты-валидовцы от суда народа.

Война кончилась, борьба завершилась полной победой.

Счастлив тот, кто, оглядываясь на прожитое в эти годы, мог, как и Данилка, сказать: «Нет, не посторонним наблюдателем прошел я по жизни. Есть в победе народа частица и моего труда».

Жена Чиркова — Клавдия Молина — вспоминает:

«После подавления восстания в 1921 году Чиркова отправили лечиться в Москву (он ведь дважды был под расстрелом). Я его сопровождала, и после продолжительного лечения мы остались в Москве. Здесь он работал в ВЧК. Но здоровье его было сильно подорвано во время войны, и работа в ВЧК, особенно в тот период (раскрытие эсеровских и других вражеских организаций), была ему не под силу. В 1923 году его перевели в Уфу».

Несколько лет работал Чирков в Уфе, затем уехал на родину, в Топорнино. Попробовал здесь обзавестись хозяйством, получил надел земли, но вскоре понял: это не для него. В ту пору Чирков писал: «Глупо я сделал, что обзавелся своим, хотя и плохим, но хозяйством и имел посев хлеба. В настоящее время решил окончательно покончить со всякой собственностью и передать посевную землю в общество крестьян».

Так он и сделал.

Все чаще тяжелая болезнь — последствие нескольких ранений заставляла лечиться Чиркова в больницах и санаториях. Не хотел сдаваться боевой разведчик, не сиделось ему без дела, надеялся снова вернуться в строй. Но этим надеждам не дано было осуществиться. В 1936 году Данила Евстигнеевич Чирков умер.