Реквием по шестой роте

Торопливо накрученные бинты сползают в сторону, и становится видна неестественно темная, кровоточащая рана. Но доктор рассматривает ее удовлетворенно. Потом быстро и умело накладывает повязку, делает укол.

— Осколок косо пошел. Не в брюшину, а вскользь. Выкарабкается.

Лицо раненого постепенно из пепельно-серого становится бледно-розовым. Шок проходит — видимо, действует обезболивающее. Уже на подлете к аэродрому раненый открывает глаза. Что-то шепчет. Наклоняюсь.

— Пить!

Доктор смачивает марлю и кладет ее на губы раненого.

— Потерпи. Скоро все будет хорошо.

Вертолет садится прямо на бетонку перед ИПУ. К борту подлетает «таблетка» — «рафик» с красным крестом вместе с раненым срывается с места и летит к госпиталю.

Будь жив, солдат!

Вечером после совещания — ужин. Обрыдшая тушенка, хлеб, чай, сало. Сало привезли все, кто мог. Копченое, соленое, малосольное. Вместе с головкой лука на бескормице — это изысканный армейский деликатес.

За трапезой — обмен мнениями. Заканчивается пятый день войны. Войны совершенно невнятной, непонятной.

— По телику опять какого-то бородатого старца с ружьем гоняли. Мол, смертник ислама…

— Где они, эти смертники? Грозный окружили, а боев толком и не было.

— Сплюнь три раза.

— Плюй не плюй, но сам видишь — боевики, как вши, прячутся. Пока только женщин и детей в бой посылают…

Действительно, первые дни главной проблемой войск были толпы мирных жителей, которые блокировали дороги и поселки. Войска вязли, останавливались. Пятились. Стрелять по безоружным — не в традиции русских солдат. И людей бесило, что такие воинственные и героические по телевизору чеченские бойцы посылают вперед детей и женщин в надежде спровоцировать армию на огонь по безоружным, а сами прячутся за спинами и избегают встречи с армией. В лучшем случае их мужества хватало на то, чтобы из засады обстрелять колонну и попытаться скрыться.

Армия вышла к Грозному. Смяв все заслоны и засады, колонны войск вышли на подступы к городу. Авиация блокирует город с воздуха. Артиллерия занимает господствующие высоты.

Настает черед спецназа.

Все личные документы, фотографии, записные книжки сданы в штаб, запечатаны в конверты и убраны в сейф. Наступают сумерки. Разведывательно-диверсионные группы готовятся к посадке в «вертушки». На бетоне — ряд рюкзаков, карманы бронежелетов, курток оттянуты магазинами, гранатами, ракетницами, запасными боекомплектами. За спинами солдат — тубусы «Мух» и «Шмелей». Последние минуты перед уходом. Последние слова:

— Ты все видел сам. Мы должны быть здесь. И мы должны это сделать. Знаешь, если завтра политики остановят армию и не дадут нам взять Грозный — это будет самым подлым ударом нам в спину. Мы не желаем этой войны, но, уж если она началась, мы хотим ее закончить. И не так, как закончен Карабах или Таджикистан. А раз и навсегда.

Мы воюем здесь не за политиков. Мы воюем здесь за Россию. Попытайся это объяснить там, в Москве.

…«Вертушки» одна за другой отрывались от бетона и растворялись в серых сумерках. Спецназ уходил в бой.

Сорок четвертое декабря

… И теперь каждое утро, когда я просыпаюсь, то молюсь о них. Господи, не дай им умереть!

Пусть будет жив Лexa, мой добрый Леха — «душа моя». Да минует смерть Сергеича. Ему с избытком хватает седины на висках и пуль, просвистевших над его головой. Спаси, Господи, земляка моего Игоря. Видеокамера — такая хрупкая защита. Укрой от безносой Михалыча. Ты спас его в Афгане, сохрани и в этом аду.

Список мой длинен. В нем имена почти всех друзей. Как странно вышло вдруг, что здесь, на чеченской земле, война собрала их всех вместе: журналистов и врачей, десантников и танкистов. Почти все мои друзья на этой земле, на этой войне. Кто-то вернулся, кто-то еще там — под огнем. И опаленный войной, вернувшийся оттуда живым, я в последней своей надежде обращаюсь к Богу. Господь, не оставь их своей сенью. Сохрани! Спаси!

Эта война соткана из материи преисподней. Тяжело качающиеся рыжие, жирные факелы нефтехранилищ, черная копоть от горизонта до горизонта, нагромождение искореженных глыб металла сгоревшей техники. Руины, завалы, остовы стен, куски тел — свежие и загнившие, изломанное оружие и грязь… Грязь, взбитая, перемешанная гусеницами, колесами, сапогами, разрывами до липкости майонеза, она везде и на всем. На бинтах, на стенах, в горячей банке «тушняка» и на лицах убитых. На одежде и на оружии. По ней невозможно ходить, только скользить, но то и дело в нее приходится падать, вжиматься, спасаясь от пуль или от стервозного свиста падающей мины. Белесая и липкая эта грязь напоминает гной, и, кажется, сама земля этого города, зараженная смертью, отмирает навсегда в этом огне.

Долго лежим между обломанных «зубов» стен, пережидая очередной обстрел. Сквозь кирпич плечо воспринимает глухие удары пуль. Тук-тук-тук, как гвозди кто-то забивает. Тело непроизвольно сжимается в комок.

Капитан рядом со мной молчалив и измотан. Он здесь уже десять дней — кто был бы больше, мало кого найдешь. Тут и там среди обломков стен горбатятся зеленые скаты касок и бронежилетов — солдаты его батальона. Батальон — это всего полторы сотни человек. Может, даже меньше. Батальон получил задачу выдвинуться на усиление полка, занимающего оборону впереди нас. Собственно говоря, с позиций этого полка нас сейчас и «долбят» из всех калибров. Но капитану это, как видно, достаточно привычно. Он досадливо сколупывает с брови засохшую кляксу грязи и смотрит на часы. Потом на меня.

— Минут через десять — выдохнутся, а там «оборвемся».

«Оборваться» — это установить звуковую связь. Крикнуть попросту, что мы свои.

Как капитан и обещал, огонь понемногу начал стихать. Наконец поперхнулся и замолк самый настырный пулемет. Тогда, резко набрав в легкие воздух, капитан во всю глотку орет:

— Хорош х… ярить, пехота! Свои!..

Спустя несколько секунд из-за стены дома, стоящего метрах в пятидесяти, доносится:

— Кто свои? Отзовись!

— Капитан… второй батальон.

— Покажись!

Капитан еще раз глубоко вздыхает и рывком встает. Но по всему видно, как он напружинен — чуть что юркнет в каменную щель.

Опять пауза. Наконец слышно:

— Давай сюда!

— Подъем! — негромко командует капитан.

Из руин начинают выползать солдаты. Вскоре вся площадка наполняется людьми. Батальон ротными группами перебегает к дому. Комбат и группа управления идут предпоследними.

За стеной мешанина ящиков с боеприпасами, мешков с песком, оружия, ломов, лопат и прочего военного скарба.

Капитана встречает другой капитан. Жмут руки как ни в чем не бывало, но не улыбаются.

— Прости, Игорек, «мохор» (солдатск. — жарг.) решил, что «чечи» в атаку пошли.

— Где ты видел батальон «чечей»?

…Капитан прав. Чеченцы группами больше десяти-пятнадцати человек не воюют. Это, так сказать, ударный отряд. А чаще — трое-пятеро. И обычно родня.

На ящике из-под «Мух» фельдшер бинтует левое предплечье какого-то солдата. На белом бинте ярко проступает кровь.

— Сейчас? — спрашиваю солдата. Тот кивает, кривя от боли губы.

— Сильно?

— Нет, — отвечает фельдшер. — Чуть мазнуло! Кровит только…

В Грозном не найдешь сегодня офицера или солдата, не побывавшего под огнем у своих. По своим кроют все: авиация и артиллерия, танки и снайперы. Сейчас меньше, в первые дни — больше.

Войска, брошенные на штурм города, без четкого взаимодействия, организации единого боевого управления, связи заблудились, перемешались и практически остались в одиночестве. Никто не знал, где соседи, где противник. В такой неразберихе побеждают простейшие инстинкты — бить по всему, что движется. И били. Еще как били.

Командир мотострелкового полка подполковник Владимиров давно прошел здесь фазу страха за свою карьеру. И потому предельно откровенен.