Запах пороха

Мимо нас ехал в голову колонны командир полка Дмитриев. Высокий и худой, он сидел на коне немного сгорбившись. И хотя лошадь у него крупная, по нему, он все равно напоминал Паганеля. Такое сравнение мне показалось смешным и даже неприличным. Чтобы не фыркнуть, я отвернулся. А Дмитриев, как назло, обратился ко мне:

— Отчего тебе весело?

— Так, товарищ майор…

Командир полка, повернув голову, с секунду серьезно и строго смотрел на меня. Ну и секунда. Наконец он шевельнул длинными ногами и проехал вперед.

Колонна трогается. На прямой, скатывающейся под уклон дороге колышутся людские прямоугольники. Далеко впереди двигаются низко пригнувшись, с зачехленными стволами орудия, цокают колесами станковые пулеметы, надрываются в упряжках кони, и опять люди, люди, люди… Все-таки это сила — стрелковый полк!

К концу дня подразделения растянулись. Промежутки между взводами, ротами, батальонами заполняются отстающими. Колонна дергается, идти уже трудно, чувствуется усталость.

Кое-кто из саперов натер ноги. Васильев посменно подсаживает по два-три человека на повозки, а некоторые и без его разрешения сложили туда вещмешки. Я смотрю на все это сквозь пальцы, рассуждаю: «Первый день — тяжело. Потом втянутся». Я иду впереди роты. Рядом со мной, слева, невозмутимо вышагивает Оноприенко. Справа волочит длинные ноги прихрамывающий Федоров.

— Ты что?

— Ничего… — крепится он.

К вечеру роту вывели-таки в голову колонны. Теперь мы идем за пешими разведчиками — конные километрах в пяти впереди — и видим, как четко, по-уставному движутся головной и боковые дозоры. Временами они скрываются в перелесках или кустарнике, а потом снова выходят на чистое место и выравниваются, стараясь держаться уставного интервала. Издали в сумерках кажется, что они более всего озабочены тем, чтобы не потерять равнение. К тому же идут дозорные в ногу, как на учении.

Подъезжает капитан Зырянов. Его красное, в синих прожилках лицо неулыбчиво, он чем-то озабочен.

— Топаем? — обратился он ко мне и, соскочив с лошади, передал ординарцу повод.

— Топаем, — ответил я начальнику разведки. — Что новенького?

Зырянов долго шагал молча, потом сказал:

— Начал фриц на Брянском…

С ударов по войскам Брянского, а через два дня, 2 октября, по войскам Западного и Резервного фронтов началось наступление немцев на Москву. Части Красной Армии оказывали упорное сопротивление, самоотверженно отбивали атаки танков, которые поддерживала авиация. Мы с тревогой читали скупые сводки, тревога отпечаталась и на лице капитана Зырянова. Он долго шагал с нами, затем вскочил в седло.

На ночлег мы расположились в большом селе. Саперы примостились кто у повозки, кто у забора, кто где… Поснимав вещмешки, дремали устало, переговаривались:

— Чайку бы, слышь?

— И пожевать можно…

Часа через полтора квартирьеры отвели нам несколько домов. Расположив людей и оставив старшину хлопотать насчет ужина, я отправился искать штаб полка. Когда я вернулся в роту, мои люди уже поужинали.

Я нашел Васильева, сообщил пароль… Старшина к этому времени позагонял ротные повозки во двор. Мы зашли в отведенный дом. Со стенки мигнула «летучая мышь». Рыпнула хромка. В большой комнате — человек десять. Сидящий возле стола Буянов при виде меня положил гармошку и встал, за ним медленно поднялись и другие.

— Сидите. Играйте, — попросил я и пристроился на свободной табуретке.

Играет Буянов неважнецки, беспрестанно повторяет одно и то же. Он помогает себе, двигая открытым, по-смешному перекошенным ртом, и выражение лица у него такое, словно человек выполняет тяжкую работу.

Но вот кто-то сидя начинает притопывать ногами.

— И-и-эх!

Ага, это Носов. Вот ведь и ноги теперь не болят! Он становится перед гармонистом, дробно пристукивает каблуками и тихо подпевает.

— Играй громче, глухота! — требует он.

Буянов рвет мехи. Хромка давно сбилась с мелодии, голоса фальшивят, басы хрипят невпопад.

— Давай, давай! — подгоняет Носов и грохает каблуками что есть мочи. Руки у него оттопырены. Он уже вспотел, но не сходит с круга.

Музыкант и танцор смотрят друг на друга. Их подбадривают:

— Даю-ют…

— Плакал черт — ноги потер!

Плясун запыхался, с трудом выдавил:

— И душа грешна, и ноги виноваты…

Буянов жует раскрытым ртом, ерзает на стуле — чувствуется: утомился. Музыку его никто не слушает, да она уже и не нужна: каждый — сам себе музыкант. Все прихлопывают в ладоши, громко разговаривают, хохочут и ждут — кто кого.

— Твоя взяла, — сдался наконец гармонист.

Носов победно глянул вокруг:

— То-то! Не замай…

После пляски быстро разошлись. Я лег и моментально провалился куда-то, успев только подумать: «Идем на войну…»

4

Настоящая усталость ощутилась на следующее утро. Саперы шли хмурые, неразговорчивые. Один Носов что-то громко рассказывал и сам же смеялся.

Полковая колонна тянулась наизволок, упираясь на горизонте в свинцовую, стесненную деревьями заслонку неба. И лошади, и люди через силу переставляли ноги.

Но вот живую людскую ленту всколыхнул встречный автомобиль, по колонне побежала мягкая волна. На время людские головы и штыки запрыгали нескладно, вразнобой.

Только к обеду я ожил и стал подбадривать отстающих.

— Подтяни-ись! — механически командовал, хотя видел, что на красноармейцев это почти не действует. Равнение в рядах и шеренгах не держалось. В строю было тихо, слышались только топот ног, цоканье копыт да монотонный, усыпляющий стук колес.

Носову и сейчас не молчалось:

— На рубеж, сказывают, нас. Копать…

— Закройся! Копать пехтура будет, — ответил ему кто-то.

— Всем хватит, — примирительно рассудил Ступин. Он поднял руку и снял с нависшей кленовой ветки багровый лист.

И опять голоса:

— Значит, в действующую…

— Дойдет ли сюда фронт?

— Ну, мы дойдем! Не зря чистое белье понадели.

— Известно! А говорят…

— Говорят — кур доят! До фронта тут, брат… Считай, от Брянска до Тулы…

— До Тулы? Меряй до Серпухова!

— Тогда уж — по смоленской дороге считай.

— Так… От Смоленска, выходит, еще сотни четыре километров.

Третьего октября сорок первого года противник занял Орел. В последующие дни наши войска оставили один за другим старинные русские города: Спас-Деменск, Юхнов, Мосальск, Карачев, Брянск…

Полк остановился в нескольких километрах от Серпухова, на берегу Оки, развернулся фронтом на юго-запад. В этот же день мы начали возводить оборонительный рубеж.

Погода стояла пасмурная, сырой ветер то набегал порывами, то стихал, спускался к реке и вздымал на воде мелкую и частую рябь. За рекой были видны синие полосы леса и по-осеннему тусклые, неприветливые луга, а на самой реке, прямо перед глазами, серели фермы моста.

На пойме грязно. Но никто не удивлялся и не возмущался, всем казалось, что так и должно быть. Все заняты работой: взмахивая лопатами, дружно и напористо копали землю стрелки; оборудовали огневые позиции артиллеристы, минометчики и пулеметчики; на высотках обозначились еще не замаскированные, видимые даже издали НП, между ними сновали с катушками связисты.

Саперную роту поставили на заграждения. Расходовать небольшой запас мин здесь, на тыловом рубеже, нам не дозволили, а колючую проволоку еще не привезли, и неизвестно, привезут ли. Поэтому оба взвода прикрывали стрелковые окопы необычными средствами: загоняли в землю заостренные кверху колья, полосой в два-три метра. Позади кольев выкапывали ямки. Считалось, что перепрыгнуть эти колья вражеский солдат не сможет, а если все же попытается, то попадет ногой в ямку и получит травму. Достоинством этого заграждения являлась хорошая маскировка — свежезаостренные белые колья измазали грязцой, за что саперы тут же получили замечание от какого-то проезжавшего верхом начальника: