Чтобы ветер в лицо

— Прочитай, что тут про нее написано, не вижу без очков.

Белые снежинки на темных волосах, на лице, на сомкнутых ресницах. Тонкая изорванная кофточка, веревка. Мелькают строчки, слова… «Зверски замучена гитлеровскими бандитами…» «Повешена»… «Это было в Подмосковье, в деревне Петрищево»… «Комсомолка, партизанка»… Роза читает о неизвестной мужественной девушке Тане, которая в лютый декабрьский мороз, босая, полураздетая шла ветру навстречу, к виселице. Потом с помоста, громко, чтобы все люди слышали, сказала, что ей не страшно умирать, что это счастье умереть за свой народ.

— И такой смерти не убоялась! — шепчет Агафья Тихоновна.

Глядя в одну точку, растягивая каждый слог, Роза говорит:

— Та-ка-я смерть не стра-шна.

Агафья Тихоновна так и не поняла, отчего же это такая смерть не страшна, а другая страшна. Посмотрела на задумчивое лицо Розы и, недоуменно покачав головой, ушла.

— Роза, к телефону! Ро-за!

Такого еще не было, к телефону ее никогда не вызывали. Наверное, няня опять ослышалась, и вовсе это не ее вызывают, а Морозову, Клаву Морозову, кастеляншу, а кастелянша только что ушла домой, Роза ее на улице встретила.

Все-таки спустилась вниз, заглянула в кабинет Татьяны Викторовны. Это только для того, чтобы сказать, что встретила Морозову на улице.

Татьяна Викторовна протягивает трубку.

— Бери, бери, тебя просят, — и чуть слышно, — это из военкомата, из городского.

Взяла трубку, смотрит на Татьяну Викторовну, молчит.

— Ну отвечай же! — подсказывает Татьяна Викторовна.

Что-то такое сказала в трубку. Слушала долго, не дыша, молча кивала головой, потом, успокоившись, кого-то поблагодарила и, опустив на рычажок трубку, виновато посмотрела в глаза Татьяны Викторовны.

— Можно сбегать? Тут недалеко, в военкомат вызывают, на минуточку.

Татьяна Викторовна опустила голову…

ЦШС

— Шанина!

— Я!

На этой фамилии заканчивается вечерняя поверка взвода девушек-курсантов.

На новеньких шинелях девушек новенькие погоны. На погонах три буквы «ЦШС». Центральная школа снайперов. А точнее — Центральная женская школа снайперской подготовки имени ЦК ВЛКСМ.

С ужина на поверку, после поверки отбой. И никакого личного часа, программа сжата до предела. Подъем ранний, занятия в поле, занятия в классе, строевая, походы на выносливость, практические занятия по маскировке и очень много другого, обязательного, необходимого, насущного. У курсантов в боковых карманчиках гимнастерок маленькие книжки-памятки ЦК ВЛКСМ. Там очень коротко, хорошо и точно сказано о снайперах. Ну, хотя бы на самой первой страничке: «Снайпер — это специально отобранный, специально обученный и подготовленный к самостоятельным, инициативным действиям боец. Снайпер — это сверхметкий стрелок-наблюдатель, вооруженный точным и могущественным оружием. Это первый, самый смелый и стойкий в бою воин…»

И, наконец, последняя, заключительная строка памятки: «Снайпер — это грозный мститель, всем своим существом ненавидящий врага».

…В казарме тишина. Так и должно быть после отбоя. Устав внутренней службы требует полной тишины. И нарушать устав нельзя. А Шанина его и не нарушает. Никто ее не видит, никому она сейчас не нужна и никому не мешает. Под потолком желтая мигалка. Так прозвали девушки единственную, дежурную слабенькую лампочку. Лампочка отчаянно мигает, когда раздается могучий звонок к подъему. На одном проводе они, звонок и лампочка, что ли. А сейчас мигалка ведет себя спокойно, и света от нее вполне достаточно, чтобы Роза могла закончить свое послание Павлу Маврину. Никто ее не видит, и никому она не мешает. И самое главное — она в безопасности. Лида Вдовина не выдаст.

Павел теперь разведчик. Он на энском фронте, в энском подразделении, на энском направлении. 1419 — это номер полевой почты Павла. Кто его знает, где это энское направление и где полевая почта 1419. Роза под Москвой, а ведь тоже Павлу придется поломать голову, где это такая полевая почта 8315. Прикрыла книгой письмо, тихонько, на носках подкралась к Вдовиной.

— Лидка, Лидка, — шепчет она, — земляк поумнел под моим руководством, совсем нормальное письмо, про любовь ни-ни!

— Поздравляю, — не отрываясь от книги, вяло отвечает Лида.

— Спросить, где воюет?

— Не скажет, не положено. Ступай спать! — теперь уже строго говорит подруга, потому что за железный порядок в казарме отвечает она, дежурная.

А что поделаешь, если сон не приходит, ведь это же не будильник, с ним просто: накрутил пружинку, установил стрелку — и звоночек по заказу. Это все-таки сон, а в голове столько разных мыслей. Ну, конечно же, не скажет, где воюет, написала домой, что пока она от Москвы неподалеку, вычеркнули.

— Лида…

— Ну что? Будешь ты спать!

— Буду, буду, а что, если земляк просто, как и мы… а пишет, что воюет, что разведчик…

— Сердце защемило, а говоришь, земляк, земляк, — укоризненно качает головой Вдовина.

— Глу-у-па-я ты.

— Умница! Ступай спать. Будь здорова.

За окнами дождь, стрекот мотоциклов, надрывные гудки машин. Лавина моторов движется, движется, и кажется, что не будет ей ни конца, ни края до последнего дня войны. Что-то готовится.

А письмо не получается. Спать, спать. Завтра зачетные стрельбы, завтра показательный инструктаж, и она будет вести самостоятельные занятия с группой… Почему она? Так значит, правда, что ее собираются оставить инструктором школы… Ну и пусть собираются, не для этого она обивала пороги своего военкомата. Выслушают, поймут человека, передумают. Только на фронт. На 3-й Белорусский бы! На самое главное направление… А что теперь самое главное?.. Все фронтовые дороги в одну точку нацелены, все они главное направление… Задумалась о своей Едьме. Скоро, скоро вскроется Устья, размахнется и пойдет колобродить. Страшная бывает Устья в половодье. Черная, бурная, ломает запани, разметывая по залитым вешней водой лугам штабеля сплавного леса.

Так и не закончила письмо. И не надо заканчивать, хватит и того, что написано. Свернула листок в треугольник, проскользнула в красный уголок, чтобы забросить письмо в ящик. В дверях налетела на лейтенанта Савельева, инструктора по оружию. Красная повязка дежурного на рукаве. И держит земля таких. Здоровый мужик, плечам любой архангельский грузчик позавидует, а вот ведь окопался в тылу.

— Персонального звоночка ждете, курсант Шанина? — съязвил Савельев.

Ничего не ответила, повернулась и ушла.

— Ой, девчата, ой, родненькие, это ж моя Михалувка! Мою Михалувку вызволили!

Все сбежались на крик Тони Смирягиной. В «Красной звезде» нашла она свою родную Михалувку среди множества населенных пунктов, освобожденных войсками 1-го Украинского фронта.

У кого нет своей Михалувки. Город ли это большой, станица, горный аул, хуторок, не обозначенный на карте, — свое это, родное, неотделимое от сердца. Девушки радовались освобождению каждого малого клочка родной земли, а тем более Михалувки, которая в сводке названа. Значит, чего-то стоит эта Тонина Михалувка.

…Шли дни, близились последние контрольные стрельбы на большом полигоне. Так они называли свое, самое обыкновенное, поросшее бурьяном стрельбище.

После занятий зашла в комнатку старшины, давно собиралась спросить Тихоныча, куда, по его мнению, отправят девушек после школы. Всем казалось, что нет в школе более осведомленного человека, чем старшина Иван Тихонович Подрезков, потому что каптерка старшины — это такое место, где все дорожки сходятся.

Тихоныч хитровато усмехнулся, взглянул как-то странно, исподлобья, откашлялся.

— А собственно говоря, о чем речь? Тебе-то что, куда пошлют? Кого пошлют, а кого не пошлют… Так-то, товарищ ефрейтор Шанина. Понятно?

Она замотала головой. Старшина поднял указательный палец.