Комбинации против Хода Истории[сборник повестей]

— Или он с нами пойдёт… — не могу смотреть на него, отворачиваюсь, — или издырявлю его штыком!

— Он — с нами? — У Вячки Билетова — гримаса, точно он надкусил лимон. Издаёт губами неприличный звук.

— С на–а–ми… — протянул Санёк; ему забавно в высшей степени.

— Мы не можем это решать, — неопределённо сказал Чернобровкин, обратился к виновному: — Вы, конечно, отказываетесь?

Он безразлично сказал:

— Могу пойти. Но, само собой понятно, не со страху, а от сожаленья. Вина на мне.

— Но вы не подлежите службе! — воскликнул Чернобровкин. — Вы… э-ээ… маленький.

— Я на германской полных три года был!

— В обозе ездовым? — спросил Санёк.

— Правильно мыслишь. Имею два ранения. — Сбросил пиджак на землю, сорвал с себя рубашку, нагнулся. Вся левая сторона спины покрыта застарелыми язвами.

— Шрапнель, — определил Санёк. Раны от шрапнели, бывает, не заживают по многу лет.

— Считаю за одно, а это — второе, — человек распрямился, показал нам на груди ямку от пулевого ранения: пальца на три выше правого соска. — Лёгкое — насквозь.

— А чего… — Санёк остановился на какой–то мысли, — иди, в самом деле, с нами. Интересно будет поглядеть на тя.

— И правда, интересно, — согласился любопытный Вячка. — Звать тебя как?

— Шерапенков, Алексей.

— Ха–ха–ха, Лёнька! — Билетов ликующе, точно он ловко открыл что–то мною скрываемое, обхватил меня за плечи. — Тёзка твой! Вот это да.

Шерапенков пошёл в избу собраться. Через минуту выбежал хозяин, поклонился Саньку, потом — мне.

— Благодарствуем! Вы не сумлевайтесь, он воевать будет, хотя и мозгляк. А убивать его — чего… Ой, занозистый, ирод, а жалко…

Повёл нас в сарай, нырнул в погреб. Мы получили два десятка яиц и шмат сала фунта на полтора.

Шерапенков вышел в шинели, в сапогах. И то, и другое ему велико. Несуразно огромной выглядит на нём баранья папаха. Вячка отвернулся, чтобы скрыть смех. А Санёк с самым серьёзным видом похвалил:

— Гляди, а военное–то как ему к лицу! — незаметно подмигнул мне.

Я увидел угрюмую злобу Шерапенкова. Пришла мысль: «Вероятно, при первом же удобном случае он постарается убить Чуносова… или меня… Ох, и следить я буду за тобой! — как бы предупредил я его. — Убью, лишь только что замечу!»

Мы пошли к ротному командиру, уговорившись, чтоб не возникло затруднений, не открывать ему суть дела.

Ротным у нас прапорщик Сохатский, бывший до германской войны банковским служащим. Попив чаю в доме священника, он как раз спускался с крыльца, когда подошли мы.

Чуносов поставил впереди себя Шерапенкова. Тот вместе с папахой — ему по подбородок.

— Малый с этой деревни, всю германскую прошёл ездовым. Просится к нам в роту.

— Где служил? — спросил Сохатский.

Шерапенков ответил, что в 42‑м Самарском пехотном полку. Оказалось, полк входил в корпус, в котором воевал Сохатский.

— Отчего надумал с красными драться?

— Должен, господин прапорщик! — твёрдо сказал, как отрезал, Алексей.

— У него красные невесту снасильничали, — с выражением сострадания объяснил Санёк, — она с горя удавилась. Он и рвётся мстить.

Шерапенков обернулся: я думал, он подпрыгнет и вцепится лгуну в горло. Было слышно, как у разъярённого человека скрипят зубы. Сохатский смотрел с изумлением. Решил, что Алексея раздирает ненависть к красным.

— Что ж, раз есть желание честно воевать — зачислим. Но предупреждаю: чтоб никаких измывательств над пленными!

В тот день основные силы дивизии стремились опрокинуть противника на линии: село Хвостово — хутор Боровский. Выйдя из Голубовки, мы получили приказ обеспечить правый фланг наступающих. В то время как полк наступал на северо–запад, на хутор Боровский, наша рота отклонилась на две версты вправо и развернулась фронтом на север.

Было три часа пополудни, погода ясная. Вдали на равнине перед нами видна деревня Кирюшкино. Вдруг из неё поползло скопление людей. Скоро донеслись звуки пения.

— Стеной прут, — с мрачной напряжённостью сказал Мазуркевич, ученик фотографа из Сызрани. — Значит, резервов у них… до чёртовой бабушки!

Красные шли плечом к плечу, сплошным массивом. Если командиры даже не считают нужным растянуть их в цепи, сколько же сил в их распоряжении?..

В рядах противника раздаются выстрелы, стали посвистывать пули…

В нашей цепочке не наберётся и ста штыков, а на нас шагают четыреста? Пятьсот? Тысяча солдат?

Окапываться мы только начали. И хоть бы был пулемёт! Сейчас они рассредоточатся, легко окружат нас на ровном пространстве и задавят. Уже можно разобрать, что они поют: «Вихри враждебные веют над нами…»

Сохатский во весь рост прошёл перед цепью, бодрясь, прокричал:

— Ну, молодцы, дадим залп и в штыки — покажем подлому врагу, как нужно умирать!

Шерапенков встал с земли.

— Чего умирать–то? — крикнул с издёвкой. Если б не обстановка, показалось бы: безобразничает какой–то наглец в форме солдата. — Это ж рабочие из Самары, два дня винтовка в руках, — кричал он с презрением (с презрением не только к рабочим, но и к ротному командиру). — Какой им: по местности двигаться? Они команд не понимают. Видите: на ходу стрелять учатся…

Сохатский вытаращился на него, затем повернулся к неприятелю, прижал бинокль к глазам, вгляделся. По цепи меж тем побежало оживление: вспомнилось, какими беспомощными были мы сами три месяца назад. Правда, в отличие от этих громко поющих людей, мы обожали оружие, умели стрелять: почти каждый дома имел охотничье ружье или малокалиберную винтовку «монтекристо».

Позади нас, параллельно цепи, тянется полевая дорога с жухлой травой меж колеями. Сохатский приказал роте быстро отойти за дорогу. Там мы залегли. Дорога перед нами шагах в ста пятидесяти. Приказ: установить прицел по линии травы.

По позвоночнику, от затылка к копчику, протёк холодок. А что если

Шерапенков лжёт? Может, эти люди идут стеной не от неумения? Они опьянены ненавистью настолько, что им наплевать на смерть. Остановит ли их ружейный огонь одной некомплектной роты? Наш отход растравил их — катятся

на нас валом. Различаю крики: «Сдавайсь!» Нет и попытки обойти нас.

Шерапенков лежит слева от меня. Он угрюмо–важен и от этого выглядит ещё смешнее в огромной, наползающей на брови папахе. Левее его растянулся на земле Санёк, жуёт корочку хлеба.

— Ой, сымут они с тя шапку, Алексей…

— Смолкни! — Алексей кривыми зубами грызёт соломинку.

По цепи передают:

— Частым… начинай!

Вал красных накатился на дорогу. Справа от меня шарахнула винтовка

Вячки Билетова. Через секунду нажимаю на спусковой крючок, выстрел почти сливается с выстрелом Шерапенкова. Слева и справа — резкий сухой треск, словно досками, плашмя, с невероятной силой бьют по доскам.

Вместо сплошного вала атакующих оказываются разрозненные кучки и отдельные фигуры. Наверно, в горячке порыва они не замечают урона — бегут на нас, как бежали. За ними возникают новые, новые группы. Тут и там несколько красных — впереди остальных: видимо, командиры. Слышны крики: «Товарищи, бей гадов! Их мало!»

Ах, мало? Посылаю пулю за пулей, то и дело замечаю падающих. Приближается человек в пальто, за ним — довольно плотная кучка красных. Он оборачивается к ним, подбадривает, размахивая рукой с пистолетом. До человека — шагов полста. Прицеливаюсь, но слева хлестнула винтовка: командир подскочил, упал. Шерапенков, дёрнув затвор, выбросил дымящуюся гильзу.

Бежавшие за командиром — точно это был его последний приказ им — легли.

Не боясь их бестолковой стрельбы, ведём по ним огонь с колена. Доносится: «Товарищи, вперёд!», «В атаку, товарищи!», «Ура!» — пуля обрывает призыв.

Красные вдруг начинают суматошно вскакивать с земли, кидаясь прочь — бегут сломя голову, многие побросали винтовки.

Продолжаем прицельный огонь.

Преследовать их значило бы далеко оторваться от полка, атакующего хутор Боровский, оставить своих без прикрытия. Поэтому ротный приказывает только собрать трофеи.